Не хочу никак комментировать этот долбаный долгострой.
Перечитала столько раз, что уже от одного только взгляда тошнит И все равно пишется лютая, незаконченная, СПГС-ная ерунда...





Достигнув критической массы, безделушки в закромах Дикена начинают активно проситься наружу. Сушеные листья и корешки, монетки с лицами давно исчезнувших королей и лоскуты яркой ткани, а также необычной расцветки и формы камни, стекляшки и скомканная бумага отмечают путь любопытного кобольда как след из сухарных крошек. Хлам остается везде, где только что был и крутился, куда сунул нос Дикен.

Иногда он принимает весьма необычные формы.

+++– Так зачем, говоришь, тебе эта… штука? – вполголоса интересуется Босс, немногим ранее споткнувшись о что-то мягкое и мохнатое. Первая ее реакция – придушенный вскрик. Когда становится ясно, что к подошве ботинка пристала летучая мышь (ну, чучело), Босс сконфуженно, с гримасой раскаяния прикусывает кулак. И есть отчего: с ближайшего лежака на нее глядят два синих, чудовищно недовольных и очень заспанных глаза.

Вален оказывается на ногах прежде, чем просыпается, и хватает цеп раньше, чем отрывает голову от пыльного пола. Вид безмятежного (с поправкой на будни средь нежити, иллитидов и прочих-прочих созданий) лагеря его не радует совершенно. Тифлинг, спросонья взъерошенный, переводит взгляд с Босс, которая растерянно вертит в руках крылатое чучело, на Дикена, озадаченного раскопками в сумке, и делает глубокий рычащий вдох. Укладывает цеп на расстоянии вытянутой руки. Укладывается сам, лицом в стену, и, наверно, пытается честно доспать положенные часы.

Босс смотрит на летучую мышь. Мышь смотрит на Босс единственным сохранившимся глазом, почему-то из пуговицы, и Дикен, со своей стороны, не знает, за кого больше болеет в этом случайном поединке решительности. В конце концов, встряхнув головой, сдается двуногая и бескрылая – наклоняется к кобольду, чтоб опустить чучело поверх кучи прочих вещиц.

– Разбери уже это хлам, – беззлобно просит она. – Или держи его впредь при себе, хорошо? Порой, если честно, я начинаю бояться, что из твоей сумки вывалится что-нибудь по-настоящему кровожадное.

Сопение за ее спиной приобретает яростно-раздраженные нотки, как будто там, в темноте, кто-то вот-вот натянет на голову одеяло. Босс виновато прикусывает губу, но подмигивает Дикену, перебираясь поближе к лагерному костру. Магическое пламя согревает не так, как живой, как дикий огонь, но в непроглядной темноте Андердарка даже оно имеет какую-то особую притягательность.

Дикен копается в безделушках, и безделушки рассказывают ему о разном.

Склянки, заполненные песком и травой, шепчутся меж собой о холодных ночах и долгих безводных днях, проведенных кобольдом в пустыне на севере. От обточенных теченьем камней, иных – с дырами в центре и ближе к краям, до сих пор пахнет ручьями и талым снегом Предгорий. Здесь – лоскутик мешка, впитавшего в себя магию расколотой башни, которой так сильно желал завладеть белый дракон, здесь – подковки с постоялых дворов и перья, которыми Дикен когда-то царапал свою первую рукопись. Она тоже здесь, кстати; чучело мыши – из тех острозубых и толстых, что пикировали к затылкам кобольдов из драконьего логова, – Босс, сама того не заметив, опустила на книгу.

Чучело Дикен берет за крыло и, взвесив, равнодушно отодвигает в сторонку. Прочий безусловно необходимый хлам сначала укладывает, а затем утрамбовывает в заплечную сумку, пока на камнях не остается лежать одна только старая кукла. Летучую крысу Дикен бросит где-то в тоннелях, а может, сжует под шумок, пока Босс будет смотреть куда-то в другую сторону, не так уж сильно нужна ему память об этих кусачих созданиях, в конце-то концов. Куклу, тряпочную, шитую-перешитую, повертит перед глазами, вдохнет запах горького наполнителя, что отовсюду уже лезет по швам, и вспомнит.

Рассыпающиеся корешки книг, жалобное мяуканье лютни, первые попытки вплести магию в музыку или наоборот – но больше снежную чешую, и нависающие сверху клыки, и глаз с вертикальным зрачком, и старого Мастера в любом из его обличий. Дикену ясно видится белый дракон, развлечения ради смрадным дыханием обращающий в ледяные стекляшки целый кобольдский выводок, но столь же ясно ему вспоминается голубоглазый мужчина, слишком высокий и, пожалуй, чересчур волосатый даже для северных мест. Тимофаррар, который сквозь ветер и снег приносит за пазухой утешение для самых юных человеческих отпрысков, и пещеры близь Хиллтопа, и все, что Дикен боится назвать «я», «мне», «меня» чудесным образом умещается в не совсем чистой кукле, а потому и внимание ей нужно особенное.

Кобольд уложит игрушку отдельно от прочих вещиц и достанет в следующий раз, когда станет чересчур больно, и страшно, а может, все вместе. Представив, что кукла осталась где-то на темных тропах, он еще не раз кинется перетряхивать свой сумарь, ведь потерять ее значит упустить по рассеянности хорошую часть себя.

Дикен хранит воспоминания в безделушках, как Босс или тот рогатый – в долгих бессонных ночах, в паузах, всплывающих посреди разговора, или привычке рассказывать о себе по чуть-чуть, заочно жалея о каждом слове. Память его имеет вполне физический вес; уж кто-кто, а Дикен знает наверняка, как могут давить на загривок цветные картинки и почему не надо таскать с собой самые мрачные и тоскливые из них. Впрочем, о своих выводах кобольд предпочитает не распространяться, целее будут – и безделушки, и уши страждущих.

Хлам так хлам.


О своей сокровищнице Дикен не вспоминает долгие дни и ночи. Однажды, правда, Вален запускает в него ботинком, который крылатый ящер утаскивает к себе, по праву считая трофеем. Но за ботинком вскоре приходит отчаянно хихикающая Босс, и Дикен остается без железного и желанного напоминания о самом странном своем компаньоне. Еще какое-то время Вален, приводя в порядок доспехи, ловит на себе алчный внимательный взгляд (избавляясь попутно от привычки разбрасываться вещами), а потом все заканчивается, и раскручивается, и становится только хуже.

В общем, тернистый путь к приключениям заводит бравого кобольда ни куда-нибудь, а в Ады, которые почему-то похожи на берлогу старого Мастера. С той разницей, что Тимофаррар обращал все вокруг себя в лед только в плохом настроении. В хорошем он учил Дикена писать и читать, и петь, и пусть кобольд знал, что никогда не покинет драконье логово, где-то внутри него, вместе с тряпочной куклой, билась надежда. Восьмой круг Адов надежды лишает, и это, наверно, единственная и главная работа пронизывающих ветров. Чем глубже войдешь в снега, тем сильнее станут похожи друг на друга льдистые глыбы, тем больнее будет кусать за пятки мороз и слабее – высвечивать путь кольцо Спящего. Линии на снегу, поддавшись общему сумасшествию, начнут иногда и вовсе водить кругами.

Сделав крюк, устав бороться с метелью, трое разбивают лагерь в закутке из камней. Полоток защищает от канийского неба, по которому с тошнотворной проворностью перемещаются серые тучи, от ветра, от когтей и зубов возмущенных аборигенов, но пронизывающий до самых косточек холод обставляет их всех на раз. Камни от холода не спасают. Не спасает одежда, не спасает мечтательная трескотня Дикена о жарком-прежарком лете Первичного мира. Помогают согреться лишь плоды местной крапивы, велокса, ведь жгучие красно-черные ягоды – единственное, что может разжечь огонь в промороженных пустошах. Однако велокса не осталось: в походном пламени тлеет последняя ягода, и жара ее уже не хватает для затравки с таким трудом собранных дров.

Дикен не может найти себе место. Ни у гаснущего огня, ни у самой границы с ветром и снегом; в последнее время он привык щелкать зубами от холода, но пещеру неотвратимо окутывает нечто еще более давящее. То наползая из мерзлых углов, то откатываясь, едва оживает свет в очаге, оно не имеет названия, но проникает под кожу, как коготки хищного зверя. Темнота дышит в затылок, чуть зазеваешься, уже обнимает пушистым хвостом. Дикен не верит ей, боится ее, а потому вертится и притоптывает, мечется из угла в угол, перебирает струны или просится постоять на часах. Промороженная насквозь передышка – время для мемуаров, но брать в руки перо, согревая дыханьем чернила, кобольд не будет, как бы ни хотелось ему подсесть ближе к умирающему огню.

Дикен слишком привык восхищаться обоими – и Босс, и рогатым, чтобы быть рядом с ними сейчас. Чтобы как Вален остекленело смотреть на тлеющий пепел, который уже почти не дает тепла, чтобы как Босс сидеть близко-близко и даже не вздрагивать, хотя здесь, в Кании, Вален смахивает на демонов больше, чем, в общем-то, сами демоны. Дикен побаивается кусачих теней из углов, тифлинг – отрывать взгляд от углей и, почему-то, присутствия Босс. Чего страшится последняя, кобольд не знает, но все в ее позе говорит про спокойное ожидание чего-то ужасного. Босс говорит с рогатым, нечасто, но все же пытается, хотя губы обмерзли и ресницы покрылись инеем. Вален ей отвечает, негромко и невпопад, и темнота, подкравшаяся со спины, разбегается по углам. Пока.

Дикен осторожно обходит их спереди, может, чтоб поболтать, а может и чтоб убедиться, что компанию ему составляют не две ледяные статуи. При его приближении Вален вскидывается, мутно-красная поволока в глазах последовательно сменяется узнаванием, виной, а потом чем-то бесконечно тоскливым. Босс улыбается Дикену, да так безрадостно, что ноги сами собой разворачивают его в другую сторону. Когда потухнут последние искры, холод станет самой несложной из текущих проблем.

Дикен просто не даст им потухнуть.

Сумарь примерзает к полу, а заклепки на ткани – друг к другу. Дикен не паникует и не пытается объяснить себе, почему это непременно должно сработать, лишь в голове его стучит гулко и ободряюще – крапива достает корнями до лавы, крапива питается сердцем и магией Кании. Безделушка, что сразу же попадается в когти кобольда, сколько он себя помнит питалась… ну, им. Только, пожалуй, не в настолько пугающем смысле, иначе б расплывшаяся от воды и от времени рожица выглядела бы чуть кровожаднее. Старая кукла, вопреки всем канийским законам, согревает крепко стиснутую когтистую пятерню. Как бы сильно Дикену не хотелось расставаться с игрушкой, потерять Босс и даже рогатого ему не хочется гораздо сильнее.

Притихший, задумчивый, он подсаживается к очагу и молча и очень сосредоточенно тянет к углям подарок своего старого Мастера. Рядом как будто от боли вздыхает Босс; ее рука дергается, чтобы перехватить, чтоб не позволить Дикену принести еще одну жертву проклятой Кании, но замирает на полпути. Потому что кукла мгновенно занимается искрами, а вслед за ней начинают потрескивать ветки и бревнышки, которые с довольным оскалом подбрасывает в огонь крылатый кобольд, и темнота отступает, и Вален смаргивает мутную пелену, впервые за долгое время озираясь вокруг себя удивленно и наконец-то осмысленно…


Ласка тяжелой ладони, что на глазах Дикена не раз превращала в кашу всяких кошмарных существ, не особо приятна, но кобольд все-таки подставляет макушку. Там, где всегда была кукла, он ожидает найти пустоту, но закрывая глаза, натыкается на огонь, яркий и очень горячий.

Пожалуй, надо будет cтащить из костра уголек – на удачу.


Хлам горит ярче и дает тепла больше, чем все ягоды велокса вместе взятые.