Ну абсолютно несерьезное и немножко упоротое послесловие к "Последнему воину". Иногда они возвращаются. Злыми)

На это:

И это.



Не то чтобы архидьяволу Мефистофелю были сильно близки представления о возмездии, но видеть оживших покойников – плохо, пожалуй, даже для порождения самых темных и грязных Адов. Тем более если оные (в смысле, покойники) пали по твоей воле, а еще краше – по мановению твоей, собственно, легкой руки. Тем более если оные не сильно-то и желают вести себя как покойники: когда портал с хрустом примятого снега выплевывает на улицы осаждаемого всеми силами тьмы Уотердипа троих, те отряхиваются, с криками радости и восторга оглядывают друг друга и, снова из плоти и крови, начинают искать.
+++
Их присутствие аукается Мефистофелю скрипом в затылке, тиком в левом глазу, а еще ощутимой такой занозой в… копыте, в общем-то, да.

Троих (если правильней, лишь одну, но Кания метит сильнее всякой заразы) он чует подобно унюхавшей кровь собаке. Даже на миг отрывается от разрушения города, нависая над последним, кто случайно встал на пути – странно пахнущим дворфом со ржавой секирой и всклокоченной бородой. Которая, к слову, еще и седеет ну просто стремительно, когда повелитель Восьмого круга Баатора смотрит вниз с выражением сколь отсутствующим, настолько же настороженным. Адское пламя в глазницах постепенно стихает, а дворф, икая от ужаса, пятится прочь; Мефистофель еще какое-то время опирается на трезубец и просто стоит и о чем-то думает под нездорового цвета небом. После с раздражением давит тварей, народившихся в результате соприкосновения навершия и городских мостовых, и молча скрывается в вихре огня.

При виде троих его посещает приступ болезненного узнавания.

Первый – это фантомное ощущение десятка-другого зубов, насмерть вцепившихся в незащищенную щиколотку. Мефистофель не особенно искушен в расах поверхностности (да и, честно говоря, Первичный план сам по себе его не особенно впечатляет – поди разберись, как здесь работают все эти штуки вроде веры и гравитации), зато он отчетливо помнит, как когда-то давно пытался отодрать от ноги нечто визжащее и сыплющее проклятиями. Кобольд, ха? Пусть и каким-то образом разбудивший в себе драконью кровь.

Тогда, под землей, не последнее место в его неразборчивых воплях занимали обещания мести, да и упорства ящерице оказалось не занимать. Упорства родом из всхлипов и трусости, которое позволило спастись многим в той бойне, в то время как самого кобольда от мефистофелевской конечности оторвали, и финал его был безрадостен. Баатезу восстанавливает перед глазами кучу всего окровавленного и переломанного (а еще застывшего перед нею тифлинга, в действиях которого далее потерялась любая осмысленность), и после задумчиво сравнивает то, что прошло, с тем, что видит теперь. А видит он крылатого ящера, который в обнимку с лютней забегает вперед, вертится вокруг тех, что с ним, и – да, ничуть не боится города, постепенно сползающего в Ады.

Самого Мефистофеля Дикен окидывает взглядом открыто… оценивающим. От копыт до рогов, от рогов – до набедренной повязки и ниже, нет, выше, нет, снова ниже, да на что же он пялится, в конце-то концов?! Мефистофелю кажется – думает, Мефистофелю кажется – целится, но кобольд не есть последняя из проблем. Поквитаться хочет еще кое-кто.

Второй – призрак Войны Крови и сама Война Крови, перешагнувшая границы Нижних планов. Тифлинг, что вряд ли вспомнит, как умер, зато теперь как будто готовый погибнуть еще раз, но по причинам иного порядка. Он презрительно кривит губы, приветствуя появление повелителя круга Восьмого. Он как будто горит холодным огнем: на фоне развален непокоренного пока еще Уотердипа, на фоне нездорового цвета неба, с которого еще чуть, и польется вниз кислота – рыжий-рыжий, спокойный и очень целеустремленный. Ее, этой самой целеустремленности, с лихвою хватало и в прошлый раз, надо сказать. Вкупе с тактикой, присущей лишь свихнувшимся от жажды крови танар'ри, – вот что вспоминается Мефистофелю, который потом залечивал несколько неопасных, но весьма неприятных ран. Но теперь что-то подсказывает ему, что все закончится несколько… по-другому. Что-то. Кто-то?

Когда к Валену за чем-то обращается спутница, он тут же меняется в лице. Светлее, нежнее, мягче, как будто и не было многих последних лет, как будто тело, распластанное в загребущих руках баатезу – лишь чей-то ночной кошмар. Когда же, додумав свою долгую мысль, к нему задирает острую мордочку Дикен, Вален меняется в лице снова. Слушает терпеливо, следит за тем, куда тычет когтистая лапа, а потом, сбившись с шага, вдруг начинает смеяться. Незаразительно и немного неловко, но в уголках глаз, на коже, непривыкшей к подобному обращению, разбегается паутина добрых морщинок, отчего тифлинг выглядит сильно моложе и гораздо счастливей.

Мефистофель переминается с ноги на ногу, жалея, что решил соблюдать присущие случаю любезности; Вален, кое-как сохраняя серьезность, объясняет что-то самому наивному члену их маленького отряда, пока единственная в отряде девушка, взвыв, прячет пунцовое лицо меж ладоней. Дикен кивает и слушает, слушает и кивает, недоверчиво, увлеченно; эти трое обсуждают повелителя круга Восьмого вот так, не таясь, и ему от этого почему-то вообще не смешно.

Третью он узнает сразу же и даже кивает, как старой знакомой. Трудно, да и невежливо не признать не кого-нибудь, а того, кто целую прорву времени таскал по разным карманам кусок тебя. Судя по нежно-зеленому цвету лица, самая живучая пешка в руках Мефистофеля думает примерно о том же. Девушка стойко выдерживает внимание баатезу, хотя шаг ее на мгновение становится деревянным. Она не оглядывает и старается не вдыхать поднимающиеся от земли миазмы горелого и гнилого. Она не ищет поддержки, но будто бы невзначай касается то ножен на поясе, то плеча или локтя тифлинга, она одергивает кобольда, пытается достать его рукой или словом. Впрочем, с Дикена ее магия – как с гуся вода, а Вален на происходящее смотрит сквозь пальцы. Лишь единожды ловит за руку, но не говорит ничего, – но это уже из личного, а говорить им, кажется, ни о чем и не надо.

Когда тифлинг и кобольд переключаются друг на друга, Босс косится на них так, словно не верит, что они и впрямь шагают с ней рядом. Поймав момент, охотно делится сомнениями с причиной всех своих неприятностей: пожимает плечами, ухмыляясь не особенно весело, но решительно. Ведь их бесконечно долгое приключение закончится здесь и сейчас, это понятно ей, а значит, понятно и Мефистофелю.

Фаерун всегда имел слабость к самым, гм, эпическим методам разрешения вопросов жизни, вселенной и всего прочего. Карьера же Мефистофеля, помимо умения быстро и незаметно закатать недруга под слой кипящего льда, требовала активных перемещений с плана на план, в результате чего повелитель (пока что) Восьмого круга Баатора посетил сонму разных миров. Были средь них и густо замешанные на вере – и вот об этих-то баатезу предпочел бы срочно забыть. Потому что теперь, близоруко щурясь на крошечные фигурки, он со смутной тревогой отслеживает, как к нему приближаются герои типичной Истории. Истории, которая будет рассказываться даже после того, как рассыплются кости участвующих, истории, которая, по всем признакам, должна быть закончена победой отнюдь не сил зла.

Размазанного аж по двум планам Приключения, в которое он, между прочим, вплел себя сам.

Опрокинув неловким движением рекламную вывеску, Мефистофель с некоторой обреченностью читает что-то про «зияющий» и «портал». Три стены, одна четвертая крыши и оплакивающий руины откормленный гоблин выглядят до боли знакомыми. Ну естественно: все всегда возвращается на начало. Возвращаются и они – Избранная, что некогда сонную умыкнули из этих стен, кобольд, не пожелавший оставаться в одиночестве, и танар`ри, чье вмешательство в дела Мефистофеля напоминает скорее содержательную прогулку в хорошей компании. Прошедшие долгий путь, наконец-таки полагающиеся друг на друга, они искренне верят, что отомстят, и каждому есть, за что мстить. Мефистофелю, в свою очередь, есть, что предложить каждому, и он озвучит свои предложения, и сделает так, что слова разольются елеем над разоренными улицами. Но… но…

Следуя законам извращенного какого-то мироздания, с уотердипского неба падают первые капли дождя. Холодные и тучные, кислоты в них ни грамма, одна серость да копоть. Зато трагизма, что оттенит финальную схватку Героев с эпическим злом, – через край, о чем, огласив окрестности радостным воплем, сообщает всем кобольд. Бросаясь ловить горько-сладкую воду Поверхности, он получает назидательный подзатыльник и далее действует уже более скрытно, а Мефистофелю посылают полный извинения взгляд.

Приключение издевается над его планами прямо и неприкрыто.

А они – они возвращаются, злыми, все ближе и ближе, отчего Мефистофель, повелитель Восьмого круга Баатора и по-настоящему Плохой Парень даже по меркам Адов, вдруг чувствует себя ниже ростом.

Они уже в дверях, ужасны как месть,
Черны как снег на излете зимы.
Они всегда возвращаются, чтобы съесть…
Того, кто верит в победу тьмы!