По мотивам "Дома дневного, дома ночного".

– Почему ты умеешь петь, а я нет? А, Дикен? – посмеиваясь, спрашивает Босс. Хмельная, с горячими красными щеками, она полулежит на здоровенном валуне и все пьет, и пьет, и пьет, и сбивает остатки питья рукавами, ничуть не заботясь о налипающей на них пещерной грязи. Разводы и пятна, что чуть ранее разошлись по штанам, по некогда светлой рубашке, в свете грибов смотрятся жутко – неаккуратные, с красноватым отливом…
На груди и спине леди-дроу тоже были такие… отливы.
читать дальшеДикен косится на своего Босса с опаской – на нее, на бутыль с чем-то вонючим, темно-бордовым. Видеть Босс такой ему неприятно, даже страшно чуть-чуть. Дикен ведь знает, что случилась беда. Понял давным-давно, в момент, когда от стены отделилась тень, когда дроу… их с Боссом дроу тонко вскрикнула, выгнувшись… когда его, Дикена, подозвал тифлинг Вален, и они вместе прятали эльфку, равнодушную и холодную, от зубов разномастного зверья.
С тех пор прошла целая вечность в звенящих тоннелях Андердарка – пара часов от силы, навскидку. Лагерь разбили быстро; Вален куда-то ушел, Босс напилась, и чуть погодя повисло молчание настолько тяжелое, что Дикену стало казаться, будто бы на плечи им всем легли чьи-то мохнатые лапы. Или… вернулась леди-дроу с пятнами, дырами на груди и спине – стала посреди лагеря, аккурат возле котла, и смотрит, будто чего-то ждет.
Покрутившись вокруг немного, Дикен сбежал в тоннели и сказал ей – спел ей – все, что нужно было сказать.
Полегчало.
Босс так не может. Поэтому пьет, и пьет, и пьет, и боится голову поднимать.
– Ну же, Дикен, поговори со мной! Раскрой секрет, что ли… – лицо у нее растерянное до сих пор, а глаза мутные и воспаленные; однако смотрит внимательно, двигается ловко. Глядишь, протянет руку, сгребет за шиворот, напоит из почти пустой уже бутылки, насильно заливая в пасть горькую шипучую гадость – и Дикен тоже будет высматривать что-то в черноте необитаемых тоннелей и задавать странные вопросы.
Если честно, ему не хватает присутствия Валена. Пусть рогатый, хвостатый и мрачный, но мрачный привычно…
– Дикен пустой внутри, что твоя бутыль. А Боссу не нужно было столько пить, – отчеканивает кобольд и уходит, старательно не оглядываясь. Пожалуй, с тифлингом ему спокойнее.
А Босс – ужасное какое прозвище – остается в одиночестве, закрывает глаза и начинает думать. Когда руки все еще помнят тяжесть остывающего тела и скрюченные в агонии пальцы той, что обещала вести до конца, думать – единственная возможность хоть как-то убить время.
Хмельные мысли тяжелы на подъем и рассеиваются слишком быстро, однако слова кобольда прочно застряли в голове. Пустой, да? Полый, звонкий… что бутыль, что барабан! Собирает ее, музыку эту, где-то в пылающем драконьем нутре, и поет потом, что дышит… Плохо поет, хехе, и дыхание такое же плохое.
Пустой… значит, вот, снаружи весь, тушка чешуйчатая. Смотрит на себя будто со стороны – щупает, разглядывает, как картинку из книжки, болтает сам с собою в отраженьях. Когда в комнату ту зеркальную попали, в Подгорье, и вовсе едва не чокнулся. Если занят – поет, или слушает, или ковыряется в мешке своем заплечном – то вообще для себя как бы не существует, потому что думает о музыке, о словах, о пожитках, которые давно пора бы просушить или бросить во благо, а то прет, как от целого стада рофов. А о себе не думает, хоть ты тресни! Даже обыкновенное «я» из него не вытащить. Только «он», или «Дикен», или еще какая-нибудь ерунда.
Для себя самого Дикен весь снаружи, а внутри у него… внутри…
Пустой.
Стоп. Вот тут надо бы выпить еще.
Жидкость из сомнительного вида фляжки, подобранной еще в лабиринтах, обжигает язык и нёбо, однако мысли не проясняет. Босс заходится в кашле; глаза слезятся с непривычки, и, сверху, ее ощутимо уже мутит. Не умеешь пить – не берись, правильно говорят. Так нет, прижало…
Музыку Дикена ей больше всего хочется назвать шумом, набором часто бессвязных слов, от которого содержимое черепной коробки вытекает через уши, причем не только и не всегда в переносном смысле. Однако не все так просто, ох не все! Ведь какими бы зубодробительными ни были звуки, срывающиеся с кобольдовой лютни, они всегда задевают что-то такое… слишком личное.
И самым поганым образом расшевеливают память.
В последнее время Дикен поет только о том, что видит или видел. И о последних минутах Натирры спел. Битый час в тоннеля надрывался, а потом вернулся спокойнехонький и едва ли не нотации начал читать. Будто и не было ничего. Будто воспоминание об истерзанном теле влетело в махонькую черепушку, пошарахалось там чуть-чуть, как в полом металлическом горне, и исчезло, оставив после себя очередной зубодробительный напев. Дикену – хватит. И тем, что еще встретятся на пути, хватит тоже. Даже с процентами.
Если принять, что крылатый перепевает все, что с ним происходит, а песни его, музыка – хорошая или плохая – это воспоминания, положенные на звук, все становится на свои места. Зачем хранить что-то внутри, забивая себя вещами тяжелыми и ненужными, если можно нацарапать это на листе, а потом, коль прижмет, достать и… и применить?
Когда живешь в мире с драконьим нутром своим, с призраками прошлого, с собой – вот тогда и получается музыка.
...Говорит Дикен быстро и четко, но не музыкально от слова совсем. Сапоги его мягко шуршат по камню, и потому поступь того, кто идет рядом, кажется поистине громоподобной.
Таки настучал.
Босс торопливо подскакивает, принимая самую что ни на есть трезвую из поз – прямая спина и сосредоточенное лицо. То, о чем думалось всего с минуту назад, теперь кажется ей откровенно смешным и нелепым… Что только не придумается, на больную-то голову.
Однако надо научиться пить.
Однако надо научиться петь.