Все. И ура. Теперь мне срочно нужно писать что-то оптимистичное, чтобы перебить осадок от концовки этой истории)
1Айна не помнит, что произошло в Храме Единого.
Честно говоря, из того кошмарного дня она в целом мало что помнит — кроме громадной фигуры, вышагивающей по улицам Имперского города, собственного захлебывающегося дыхания и пальцев Мартина в своей руке. Сначала она тащила его в Храм Единого, прорубая им путь сквозь даэдра всех мастей, стараясь не прислушиваться к воплям и стонам с разных сторон. Многие из них принадлежали жителям города, но отвлекаться было нельзя: отвлечешься, чтобы спасти одного, и погибнут все. А потом Мартин вел ее за собой, да почти тащил на себе — ослабевшую, спотыкающуюся, почти ничего не видящую из-за крови, которая заливала глаза.
Айна смутно припоминает проломленную крышу храма и отвратительную рогатую голову, нависающую над ними. Припоминает протестующий вскрик Мартина и то, как он оттолкнул ее в сторону, а сам пошел навстречу ухмыляющейся громадине, стаскивая с шеи Амулет Королей. Айна до сих пор ощущает на коже огни, много огней, которые пляшут вокруг стаей обжигающих оранжевых бабочек, которые мешают видеть и понимать. А затем, видимо, случилось нечто совсем уж кошмарное, и все вокруг потемнело, и у нее подкосились колени.
Все это проносится перед закрытыми глазами редгардки в тот момент, когда она приходит в себя. Ее сознание начинает осторожно ощупывать, изучать тело, пересчитывать ноги, руки и пальцы, всерьез опасаясь не досчитаться чего-нибудь важного. Айна отмечает, как сильно болит голова и ноет разбитый, рассеченный чьим-то ударом лоб, морщится от того, как болезненно сохнет во рту и в горле. Ее слегка морозит под одеялом, и ей хочется повернуться на бок, обнять себя руками, сжаться в плотный болезненный ком.
Но, если нашелся тот, кто перенес ее сюда — куда бы то ни было, — значит, катастрофы все-таки не случилось, и Тамриэль не пал из-за нашествия даэдра.
Они победили? Они правда, по-настоящему победили?
Айна ворочается, устраиваясь так, чтоб поменьше ныли синяки на лопатках, и тут же, как сквозь толщу воды, слышит чьи-то шаги. Рядом есть кто-то еще — да все это время, незамеченный, был. Шаги кажутся взволнованными, нетерпеливыми и жутко, до болючего кома в горле, знакомыми. Она много раз просыпалась под них, когда начинала дремать от усталости на скамьях и столах в Храме Повелителя Облаков. Шаги отдаются в Айне таким чувством облегчения, что она и сама не совсем понимает, от чего так сильно и безысходно начинает зудеть в уголках глаз…
Видимо, выглядит она при этом совсем уж жалко — раз тот, кто приглядывает за ней, подходит ближе. Айна кожей чувствует, что стала центром чужого настойчивого внимания, чувствует, как сначала над ней наклоняются, а потом и садятся рядом, продавливая постель. Ее сухие саднящие губы аккуратно смачивают чем-то травяным и пахучим. Это — уже чересчур, слишком смущающе, слишком лично, поэтому редгардка позволяет себе вывернуться и отодвинуть чужую руку.
Мартин, осунувшийся и бледный, улыбается ей одними глазами, но тревоги на его лице все-таки больше. Он слегка щурится, веки у него припухшие, что выдает недостаток сна, и Айна удивляется тому, что на нем больше не пестрая, бесполезная в схватке с дреморами королевская мантия. Поверх рубахи на груди — Амулет Королей, в котором неярко пульсирует драконья кровь. Взгляд Айны на мгновение цепляется за Амулет, ищет трещины, да хоть что-нибудь настораживающее. Но потом Мартин помогает ей сесть, опираясь на его руки, удерживает, пока перед ее глазами кружится мир, и редгардка выкидывает все, кроме этого, из головы.
Мартин обнимает ее порывисто, не спрашивая разрешения, так крепко, что Айна ойкает, потому что он попадает прямо по синякам, — по спине тот кланфир боднул ее крайне неприятно. Но протестовать она и в мыслях не собирается, поэтому Мартин не отстраняется, пусть и, пробормотав извинения, действует поосторожнее. Никто из них раньше не допускал таких… жестов привязанности, пусть пару раз дело к тому и шло. Ну, или даже больше пары раз. Но теперь рядом нет ни приглядывающих за Мартином Клинков, ни дышащих Айне в затылок даэдра, а значит, можно позволить чуть больше.
Можно — позволить Мартину вот так вот поглаживать ее по спине, осторожно, настойчиво, как нечто ужасно хрупкое и драгоценное одновременно. Можно — позволить себе уткнуться носом в его плечо и просто наслаждаться чужими теплыми прикосновениями.
Мартин такой горячий, что жар, исходящий от него, ощущается даже сквозь одежду. Сидеть рядом с ним — все равно, что сидеть у пылающих Врат Обливиона, а если закрыть глаза, его фигура отпечатывается светлым пятном на обратной стороне век. Он кажется горячее всех, кого Айна когда-либо встречала, — но она списывает все на то, что успела здорово ослабеть из-за ран, и согревается от его рук, и радуется этому теплу.
Дальше происходит много разных событий.
Мартин готовится к официальной коронации, на которую должны съехаться первые лица со всего Сиродила, а еще изнывает под тяжестью важных бумаг, которые необходимо подписать, и правил этикета, которые нужно изучить. Он никогда не видел своего родного отца, но признается, что начал заочно уважать его за выдержку и терпение. У самого Мартина уже сводит скулы от общения с важными шишками, которые жаждут представиться новому императору или чего-нибудь у него попросить. Неудивительно, что Уриэль Септим, прозанимавшись подобным всю жизнь, даже агентов Мифического Рассвета встретил с завидным хладнокровием.
Айна же, отлежавшись, сбегает подальше от Имперского города. Под самым благовидным предлогом — помогать Клинкам разбираться с даэдра, которые застряли в Тамриэле после закрытия Врат. Потерявшие связь с хозяином скампы и кланфиры разбредаются по округе, терроризируя жителей маленьких деревушек, или прячутся в айлейдских руинах и старых фортах, присоединяясь к нежити и прочим неприятным созданиям. Но теперь имперский легион расправляется с ними без особых хлопот. Да и к Клинкам в последнее время присоединилась куча перспективных новобранцев — как к ордену, который, хоть и не смог спасти старого императора, но сумел отыскать и возвести на престол нового.
Истинная причина, по которой Айна так торопливо покидает столицу, гораздо более приземленная и несимпатичная. Настолько, что она не расскажет о ней никому, особенно старику Джоффри, который при каждой встрече вежливо отправляет ее подальше от Брумы и поближе к новому императору. Со всеми своими Клинками Джоффри отлично управляется сам — а Мартину пойдет на пользу поддержка знакомых лиц. Айна парирует тем, что за Мартином до сих хвостом ходит Баурус, а потом выскальзывает из комнаты. Частенько — невпопад и спиной вперед. Благо, если это и наводит Джоффри на какие-то подозрения, то он их пока удерживает при себе.
Айна отлично помнит восторженный блеск в глазах канцлера Окато, который потерял одного императора, чудом обрел другого и теперь очень-очень торопился восстанавливать династию Септимов.
Это было еще тогда, когда Айна целыми днями валялась в кровати, залечивая выразительных расцветок синяки, а Мартин частенько ее навещал — возможно, чуть чаще необходимого. Редгардке в какой-то момент даже стало казаться, что новый император просто-напросто прячется в ее обществе от общества светского, но оно все равно его настигало. Некоторая часть военных советов в итоге проводилась в комнате, отведенной для Айны. Первые переговоры о женитьбе будущего императора — тоже.
Окато тогда долго, взволнованно мерял шагами комнату и в красках расписывал, сколь много бумаг пришлось разослать, чтобы на коронацию прибыли все заинтересованные. Жаловался, что все растягивается, потому что на дорогах небезопасно из-за оставшихся даэдра, сетовал, что сразу же после церемонии нужно будет заняться поиском кандидаток в супруги нового императора. А еще лучше — заняться отбором уже сейчас, поэтому он, пожалуй, сегодня же запросит список выгодных партий. Происходящее ужасно напоминало то, что обычно делают с породистыми собаками. Мартин пытался вставить хоть слово в речь канцлера, но безуспешно, и наблюдающая за этим Айна не могла удержаться от смешков.
Смех у нее, впрочем, был больше нервный, и она успешно затыкала себе рот одеялом. Нет, Айна, конечно, сочувствовала другу, брови которого, казалось, вот-вот потеряются в каштановых волосах. И смотреть, как обычно терпеливое и добродушное лицо Мартина вытягивается, было чуть-чуть болезненно, — он даже беспомощно покосился на нее пару раз, услышав придушенное бульканье со стороны кровати. Но, если бы Айна не пыталась найти в происходящем что-то смешное, то наверняка бы помрачнела до слез, а это совсем не та реакция, которую ждали от Защитницы Сиродила.
Они с Мартином всегда понимали, что у каждого из них есть… обязанности.
И эти обязанности были тем, что мешало им быть чуть честнее друг с другом. А теперь, когда кризис Обливиона закончился, эти обязанности и вовсе ложились между ними непреодолимой пропастью. Это сейчас, пока все не утихло, Мартин мог вот так запросто навещать ее, как старого боевого друга. Совсем скоро его появление в обществе редгардки с сомнительной родословной будет порождать ненужные слухи.
Как бы там ни было, одна только мысль о толпе родовитых красавиц, осаждающих имперский дворец, обжигала лицо Айны стайкой ядовито-оранжевых бабочек. Может быть… может быть, раньше у нее и были кое-какие грезы на этот счет. Но Окато рассуждал о торжественных приготовлениях так, будто Айны вовсе не было в комнате. Да и, на самом деле, что она могла противопоставить титулованным с ног до головы особам? Следы от огня и лавы с Мертвых земель, украшавшие все ее тело? Частично глухое ухо, спасибо удару дреморы в какой-то из Сигильских башен?
Мартин в итоге выпроводил Окато в коридор — рявкнул что-то глубоким и властным голосом, до того похожим на голос предыдущего императора, что по спине Айны побежали мурашки. Кровь не вода, а уж кровь Септимов так тем более, и она уже начала делать из скромного служителя Акатоша кого-то, с кем придется считаться верховному канцлеру. Правда, ценой тому были раздраженно сжатые пальцы Мартина, его побледневшее от гнева лицо, плечи, вздрагивающие так, будто ему было ужасно некомфортно в тяжелой, до пола, королевской мантии.
Глядя в спину Окато, Мартин накрыл рукой Амулет королей так, словно это помогало ему набраться сил. Айна не замечала раньше за ним такого жеста, и от него у нее что-то болезненно защипало в груди и в горле. Но решение, горячечное, болезненное, было принято, — и через пару дней она как можно беспечнее сообщила Мартину о своем скором отбытии из Имперского города.
Наверное, он почувствовал себя преданным.
Или чуть более одиноким, чем прежде, или даже все вместе, если вновь неосознанно потянулся пальцами к красному оку Амулета. Мартин точно подозревал больше, чем ей бы хотелось, — и Айна смотрела куда угодно, но не ему в глаза, опасаясь, что из-за этого ее слова о помощи Клинкам прозвучат еще более жалко. Впрочем, Мартин не стал ее останавливать, не стал переспрашивать, пусть от таких новостей и заметно сник. Посетовал только, полушутя-полусерьезно, что она бросает его наедине с огромным клубком дворцовых гадюк.
Понимания и печали в его голосе было больше, чем мягкого укора.
2Айна планирует вернуться в столицу к коронации нового императора — поприсутствовать на торжественной части, тайком с нее удалиться и после этого более не прислушиваться к новостям об императорской династии. Она не хочет встречаться с Мартином до дня церемонии, пусть что-то внутри нее и ноет каждый раз, когда она замечает на горизонте Башню Белого Золота. Так просто… легче. А за делами, присущими ее новому титулу, можно забыть и о чувстве вины, и о прочих ненужных чувствах.
И, пожалуй, сначала все идет так, как хочется редгардке. Даэдра отправляются обратно в Обливион; недобитков из Мифического Рассвета, по информации Клинков, тоже становится меньше. (Айна подозревает, что кое-кто из них тронулся головой, отдал концы или просто тихо отказался от своих убеждений, увидев своего повелителя во плоти.) Сиродил приходит в себя, по мере того как редгардка все реже является в Храм Повелителя Облаков. Ведь это место тоже навевает воспоминания, с которыми ей не слишком хочется сталкиваться.
Планы Айны ломаются во время ее очередного визита в Храм.
Она, как и всегда, собирается отчитаться Джоффри о том, что сделала, и получить наводки на новые места, где требуется ее вмешательство. А перед этим она намеревается выпросить у младших Клинков чашку чая или еще чего-нибудь согревающего, потому что никак не может привыкнуть к ветрам в горах Джерол. Отогрев негнущиеся пальцы у камина в главном зале, редгардка неторопливо бредет в сторону столовой, но на полпути ее настигает оклик Джоффри. Он подзывает ее к себе простым жестом, и вид у грандмастера Клинков настолько взволнованный, что Айна внутренне подбирается, готовясь к неприятным новостям.
Айна не успевает и рта раскрыть, а Джоффри очень серьезно и очень требовательно просит ее явиться в Имперский город, на аудиенцию к новому императору. Джоффри — почти на голову выше ее, лыс, стар, но не дряхл, и, по воспоминаниям редгардки, до сих пор здорово владеет катаной, хоть и скрывает ее под монашескими одеждами. Отказывать ему трудно, даже если он говорит загадками, не желая ничего объяснять. Джоффри был первым, кто поддержал Айну, когда она, растерянная и с кровью убитого императора на одежде, пришла в Приорат Вейнон. Он вел ее на этом пути, давал советы, подбадривал; он знает, что она его уважает, и чуточку этим пользуется.
Цепляясь взглядом за морщины на лице старого Клинка, подмечая желтые и коричневые пятна на его руках, пока тот ведет ее по коридору, Айна вдруг задумывается о том, как Джоффри вообще пережил тот страшный день. Она точно помнит, что они с Мартином пробивались к Храму уже вдвоем. Она помнит голос выкрикивающего заклинания Окато, который остался позади них, оттягивая на себя часть преследователей. Она даже помнит, как на Джоффри и Бауруса чуть раньше накатила волна из даэдра, и они встретили ее без тени колебания или страха — лишь бы позволить новому императору прорваться вперед…
Джоффри встряхивает ее, медлящую на полушаге, тяжелой жилистой рукой, и Айна соглашается с тем, что боевые навыки вполне могли провести его через ад на улицах Имперского города. Навестить Мартина как можно скорее она соглашается тоже, стараясь не показывать, что одна мысль об этом слегка выбивает пол у нее из-под ног. В конце концов, это можно будет назвать обычным визитом вежливости. В конце концов, спешно покидая столицу в прошлый раз, она не успела сделать кое-что важное и теперь сможет к этому вернуться.
Услышав несколько вымученное согласие редгардки, Джоффри улыбается ей, коротко, но довольно. Это ужасно не вяжется с образом скупого на эмоции старого Клинка — как будто на коре древнего дерева вдруг появился зеленый побег. Айна даже начинает подозревать, что за ее поручением стоят некие далеко идущие планы, о которых ей забыли сообщить…
Но возражать она не решается, пусть беспокойство и шуршит в ушах сотнями крохотных крылышек. Откланявшись, редгардка продолжает пробираться в столовую — только уже чуть более озадаченно и хмуро.
Никто так и не объяснил ей, что случилось в Храме Единого.
Те, кто наблюдал за происходящим снаружи, говорили о чем-то настолько ярком, что один только взгляд на это вырывал слезы из глаз. О чем-то, из-за чего на лице Мерунеса Дагона были написаны почти человеческие удивление и растерянность. О чем-то, что вышвырнуло даэдрического принца обратно в Обливион, совсем короткое время триумфально парило над городом — и бесследно исчезло. Вспоминая о том дне, собеседники Айны — в основном Клинки да дворцовые слуги — никак не могли описать, что именно они видели. Казалось, эта картина была настолько невероятной, что просто не укладывалась у них в голове.
Мартин же говорил… да ничего, в общем-то, не говорил. Зато, стоило Айне хоть чуть-чуть задеть эту тему, приобретал настолько усталый и затравленный вид, что редгардка тут же прикусывала язык. Ей не хотелось видеть, как плечи друга сразу же опускаются, а глаза превращаются в пустые серые льдышки, — как будто ему до сих пор было больно думать о том, случилось. Как будто он был настолько напуган и ранен теми событиями, что не желал возвращаться к ним даже в мыслях. И уж тем более не желал посвящать в них Айну, несмотря на ее расспросы, все более редкие и аккуратные.
Во всяком случае, все упиралось в кровь Септимов, текущую по венам Мартина, в договор, заключенный между людьми и богами. Во всяком случае, Драконьи огни снова горели, и Кризис Обливиона закончился.
Все было хорошо.
Мартин сказал это Айне сразу после ее пробуждения, незадолго до того, как она уснула опять и проспала после этого больше суток. Просил более не беспокоиться ни о чем и постараться забыть то, что случилось в Храме, как плохой сон. А лучше и вовсе туда не ходить, пока не закончатся восстановительные работы: чего ради бередить раны и сбивать ноги, разгуливая по свежим руинам?
Но Айну все равно тянуло к Храму, назойливо, беспричинно. Да до сих пор тянет. Так что, вернувшись в Имперский город, редгардка первым же делом направляется в Храмовый район.
Маскировки ради — заранее прикрывает лицо капюшоном и вообще старается быть потише. Ей и так не по себе от предстоящего разговора с императором, и последнее, чего ей хочется, так это болтать еще и с восторженными прохожими, которые с недавних пор стали узнавать ее в лицо. К тому же зеваки бы точно стали переживать, начни Защитница Сиродила с озадаченным видом обходить пострадавшие от войск Дагона здания, касаться пальцами сколов на белом мраморе, расковыривать обугленные стволы деревьев, некогда бывшие здешним садом.
Храмовому району досталось от даэдра больше всего, и Айне до сих пор приходится внимательно смотреть под ноги — дорога местами перегорожена упавшими колоннами, а плитам, прикрывающим землю, по большей части пришел конец. Редгардка проводит какое-то время, стоя по центру одного из провалов, камень в которых истоптан в крошку. Таких провалов в Храмовом районе несколько, они следуют один за другим, отмечая места, где ступал Мерунес Дагон. Все они ведут к Храму Единого, а подле одной из его стен становятся хаотичными и неловкими, находящими друг на друга.
Хотя Храм остался без крыши и части стен, алтарь в нем все еще цел — Айна подмечает это сквозь дыры и трещины. Она бездумно рассматривает пляшущее внутри зарево до тех пор, пока не понимает, что просто оттягивает время до чего-то не слишком приятного. Так что, собравшись с духом, редгардка отряхивает штаны и сапоги от каменной крошки и с усилием толкает просевшие, покосившиеся храмовые двери.
Храм встречает ее негромким потрескиванием Драконьих огней.
А еще — драконами на полу. Айна никогда не обращала на них внимания, привыкла к ним, как к обычному имперскому символу. Но теперь ее взгляд скользит от одной острой мозаичной морды к другой, от одного изгиба треугольных крыльев к другому. Редгардка даже начинает зачарованно обходить их по кругу, вперившись взглядом в пол, ощущая, как у нее встают дыбом волосы на затылке. В конце концов она даже скидывает капюшон и запускает руку в прическу, трет виски, пытаясь привести мысли в порядок. Благо, больше в Храме никого нет: местные пока еще опасаются заходить внутрь, не желая пораниться или что-нибудь ненароком нарушить.
Драконьи огни на храмовом алтаре — самом большом из тех, что Айна видела за время своих путешествий, — выглядят слишком неказисто для чего-то, чему так долго были посвящены мысли огромного количества людей.
Языки пламени, невысокие, оранжево-красные, гудят надежно и тихо, и их можно было бы принять за пламя обычного костра, будь под ними что-то кроме алтарного мрамора. Пламя горит по всей поверхности алтаря, превращая его в плоский факел, — но, заглянув в Университет магии, можно наткнуться на более впечатляющие картины. Айна неприятно удивляется тому, как что-то настолько… обыденное может защищать мир от сил Обливиона. Пожалуй, все это время она ожидала увидеть что-то прекрасное, что-то, что символизирует надежду для всей империи — надежду, которой стало появление Мартина Септима, — и поэтому теперь чувствует уколы разочарования.
Редгардка хмыкает, поглаживая пальцами теплый край алтаря, и припоминает, что в последний день Кризиса тоже делала что-то подобное. Когда пыталась подняться с пола… когда силилась нащупать опору, чтобы хоть как-то ориентироваться в потоках гремящего света, заполняющих разрушенный Храм. Когда все терла и терла свободной рукой глаза — но они отказывались работать как надо, исступленно слезились, словно в них сыпанули нечто мелкое и ужасно колючее. (Жгучий перец? Перетертые крылья экзотических бабочек?)
А потом она все-таки смогла встать, ухватившись за что-то рельефное поверх алтаря. Что-то щемяще… несправедливое. Что-то, к чему она потом прикасалась еще много-много раз, неизменно — с чувством глубокой благодарности и тоски.
Айна отдергивает руку так, будто Драконьи огни вдруг извернулись и обожгли ей кожу. Шарахается на пару шагов назад, дико озирается по сторонам, но на самом деле больше приглядывается к собственным воспоминаниям, рассыпающимся, изменчивым, как рябь на воде. Нет, прав был Мартин, когда просил ее не приходить в это место. Видимо, в нем сошлось слишком много всего тяжелого. Видимо, оно настолько сакрально, что пытается играть в дурные игры с ее головой — прямо как некоторые даэдрические святилища.
Так или иначе, ей все еще нужно увидеть Мартина.
Это желание становится настолько сильным, что Айна торопится в Башню Белого Золота так, словно под ее подошвами тлеет пепел Мертвых земель.
3Дворцовая стража точно давным-давно ожидала ее визита. Ведь, стоит Айне войти в Башню Белого Золота, как к ней тут же подскакивает один из стражников и просит идти за ним. Редгардка не запоминает его лицо, только сосредоточенно удаляющийся затылок, — как не запоминает и путь по однообразным коридорам среди нелюдской архитектуры. В имперском дворце ей хорошо знаком один лишь зал, где заседает Совет старейшин, и то потому, что в этом зале Мартина признали императором. Но, судя по нескольким преодоленным лестницам, Айну ведут куда-то наверх.
Несколько коридоров спустя она оказывается на пороге зала, в котором света и окон явно побольше, чем снизу. Ее провожатый жестом предлагает проследовать внутрь, а сам разворачивается на каблуках и возвращается к своему посту. Заметив, что на нее с любопытством косятся стражники, охраняющие этот этаж, Айна с некоторым трудом преодолевает порыв приосаниться. Для этого визита она выбрала свою лучшую броню — но она выглядит и вполовину не так эффектно, как доспехи дворцовой стражи. Одежда Айны всегда была больше полезной, нежели чем красивой, обладала целой кучей подсумков и тайных карманов...
Голос Мартина раздается настолько близко, что редгардка вздрагивает и сразу же начинает шагать в нужную сторону. Кажется, Мартин зачитывает вслух что-то сложное, какой-то документ, из-за чего недовольно вздыхает, стонет и меряет комнату шагом. А смех — определенно — принадлежит Баурусу, этот звук трудно с чем-нибудь перепутать. Баурус же первым замечает приближение старой знакомой, салютует ей живо и бодро, сидя боком на подоконнике. После чего предупредительно обращается к Мартину, прерывая его, невидимого для Айны, на полуслове.
Кожа Бауруса темнее, чем кожа Айны, пусть происхождение у них одно и то же; он настолько серьезно относится к обязанностям телохранителя, что даже в имперском дворце носит почти полную форму Клинков. И на каменный узкий подоконник он уселся не просто так, а чтобы видеть, что происходит в дверях. Но теперь Баурус спрыгивает с насиженного места, пару раз, разминаясь, переступает с ноги на ногу и поудобнее перекладывает катану. С поспешностью, которая не слишком радует Айну, он покидает свой пост — а проходя мимо редгардки, дружелюбно подмигивает ей и хлопает по плечу.
Перед тем как Баурус закрывает за собой двери; перед тем как Мартин окончательно откладывает бумаги, которые держал в руках, они переглядываются быстро и с пониманием, недоступным для Айны. Прислушиваясь, как удаляются шаги Бауруса, она ловит себя на слабых коленках и задается вопросом, откуда в ней, прошагавшей сквозь земли Обливиона, взялось столько трусости.
Мартин окликает ее по имени, тепло, радостно и с облегчением, которое даже не пытается скрыть.
Прямо как тогда, когда он встречал ее, продрогшую до костей, в Храме Повелителя Облаков. Только теперь на нем императорская мантия, и поверх нее горит от солнечных бликов Амулет Королей, и под глазами у Мартина больше нет глубоких теней, свидетельствующих о полуночной расшифровке Заркса. Мартин более не сутулится от вечной работы с книгами, его плечи расслаблены; Айна разглядывает его торопливо и жадно и с удовлетворением отмечает, что другу пошла на пользу жизнь во дворце. Во всяком случае, он стал больше походить на императора и меньше — на растерянного церковника, который вечно извинялся за свою бесполезность.
Даже волосы Мартина больше не торчат во все стороны, будто ими наконец начал заниматься кто-то, помимо самого Мартина. Айна заранее пообещала себе быть посдержаннее, но поделать с собой ничего не может и улыбается своим мыслям — беспокойство, которое начало душить ее в Храме Единого, ослабило свою хватку. А вот как реагировать на шагающего к ней Мартина, она не знает и не придумывает ничего лучше, чем отвесить тому поклон. Больше насмешливый, чем церемониальный. Она даже обращается к другу по титулу, называя своим императором, но губы у нее при этом кривятся ни разу не уважительно.
Мартин закатывает глаза так сильно, что Айна начинает переживать за его зрение.
А потом он без всяких обиняков тащит ее за руку куда-то в сторону, подальше от лишних ушей. Что-то внутри редгардки сразу же отзывается на это прикосновение, больше восторженно, чем болезненно, и она позволяет себя вести. Оказывается в конце концов — на балконе, одном из тех, что выходят на Зеленый императорский путь. Вид на древнее кладбище — не совсем то, что может поднять настроение в сложный день. Но тут все-таки пусто, свежо и спокойно, и Айна, подойдя к перилам, сразу же чувствует, как у нее начинает меньше саднить глаза.
Мартин расспрашивает ее о последних новостях так, будто его совсем не задел ее побег из Имперского города. С некоторой ревностью интересуется, как дела у Клинков и Джоффри, выпытывает, в какие еще сомнительные места Айну заносила борьба с остатками даэдра. Ну и жалуется на дворцовую жизнь: признается, что обязательно чокнулся бы, если б не вечный оптимизм Бауруса. А столичные порядки и правила утомляют его настолько, что даже служба в храме Акатоша теперь вспоминается как нечто безумно увлекательное и расслабленное.
Говоря это, Мартин ворчливо утыкается подбородком в ладони, сложенные крест-накрест на высоких перилах. Айна сочувственно хмыкает, но удерживается от ободряющих жестов, — ведь он и так рассматривает ее, рассматривает с тех пор, как пристроился рядом, локоть к локтю. Прямо и беззастенчиво, настолько, что редгардка впервые не может сказать, что происходит за такими знакомыми голубыми глазами друга. Зато откровенно радуется, что в последнее время не попадала в неприятности, а следы предыдущих неприятностей уже успела залечить или скрыть под одеждой.
У Мартина и так куча проблем с этим его императорством — добавлять к ним еще и свои Айне не хочется. Мартин и так, даже болтая с ней, думает параллельно о чем-то другом и то теряет нить разговора, то смущенно трет подбородок, глаза, касается ворота удушающе пышной мантии. Айне вдруг вспоминается довольное лицо Джоффри — нет, во всем этом точно есть какая-то связь. Так что, выгадав момент, она прямо спрашивает, чего ради ее вызвали в столицу, куда столь спешно ушел Баурус и что здесь вообще происходит на самом деле.
Мартин сжимает пальцами кованые перила даже сильнее, чем в тот день, когда им предстояла битва за Бруму.
Благо, он быстро собирается с мыслями, пусть перед этим пару мгновений напряженно рассматривает, не моргая, окруженные зеленью могильные плиты внизу. Что-то в его словах, в твердости, с которой он говорит, наводит на мысли о том, что эту речь много раз репетировали перед кем-то другим. Ну а от того, в чем именно признается друг, уже Айна не знает, куда себя деть.
В какой-то момент она даже всерьез рассматривает возможность уйти балконами. Но опыт подсказывает, что это будет сложно сделать в ее текущей амуниции, да и меч на поясе точно будет мешаться. В итоге она только лишь всем телом подбирается, подмечая, как пылает лицо, чувствуя себя непривычно неуклюжей и легкой. У нее никак не получается поверить собственным ушам — но что-то в ней замирает от облегчения, и радости, и желания выслушать все до конца.
Мартин рассказывает, что Окато — вперед прочих государственных дел — наседает на него со срочной необходимостью выбрать будущую супругу.
Мартин рассказывает, что Окато, теряя терпение, постоянно подсовывает ему списки графских дочек со всего Сиродила. И на светских приемах, устраиваемых канцлером, присутствует слишком много незнакомых и точно лишних девичьих лиц. Мартин же до сих пор ощущает себя не Септимом, а фермерским сыном, и в такой компании чувствует себя невыносимо неловко и глупо. Он понятия не имеет, о чем и как разговаривать с дамами из высшего общества, — даже с агентами Мифического Рассвета, отловленными Клинками в окрестностях Брумы, договориться было попроще.
Мартин негромко, но искренне говорит, что, если он и должен связать себя с кем-то узами Дибеллы, то видит на этом месте только одного человека. Того, кто рисковал всем, чтобы защитить его жизнь и привести к трону. Того, с кем сам Мартин сможет остаться собой, а не потеряться в императорских обязанностях и дворцовых интригах.
Айна чуть более резко, чем хочется, парирует тем, что Окато выступит против таких решений.
Она выпаливает это быстрее, чем успевает обдумать. Да и думать у нее выходит не особенно хорошо — теперь, когда Мартин ловит каждое ее движение, пытается предсказать каждое ее слово. В выражении его лица, взволнованном, напряженном, ей мерещится та же надежда, которая до сих пор тлела внутри нее. Все, о чем у редгардки получается размышлять, — это то, как сильно она скучала по присутствию друга. По теплу, которое помогло ей пройти сквозь Обливион. От Мартина веет тем же огнем, что и от пылающего на его груди Амулета Королей, и Айна согревается впервые с тех пор, как покинула Имперский город, и все идет именно так, как должно — было — быть…
Мартин, насупившись, одергивает рукава королевской мантии и шипит, что может определиться со своим выбором и без помощи Окато. А если того что-то не устраивает, то пусть восстанавливает династию Септимов сам, как хочет. Упрямо сжатые губы Мартина намекают на несколько непростых разговоров, что велись в отсутствие Защитницы Сиродила. Айна никак не может понять, как реагировать на услышанное, но ей смешно, определенно смешно, и она, отвернувшись к Императорской тропе, прячет лицо в ладонях.
Почти сразу же — чувствует, что Мартин, воспользовавшись этим, осторожно берет ее за локоть. Почти так же, как в Храме Повелителя Облаков, когда она без сил засыпала в каком-нибудь укромном углу, а он будил ее, чтобы отвести к нормальной постели. Только теперь Мартин, похоже, всерьез беспокоится, что она одумается, отшатнется и снова сбежит из города. Нависая над ней, стоя настолько близко, что редгардка замечает серебряные блики на каштановых волосах и чувствует запах неедкого мыла, он как бы невзначай перекрывает отход к дверям.
Мартин — шутливо, но с едва-едва улавливаемой дрожью в голосе, — просит не бросать его одного в этом чужом городе, в котором он чувствует себя скованным по рукам и ногам, от нравов которого каменеет душой и телом.
Мартин признается, что более не желает беспокоиться за Айну — как тогда, когда отправлял ее на самоубийственные задания, а сам отсиживался под защитой Клинков. Не желает знать, что она снова рискует жизнью в каких-нибудь айлейдских руинах, пока он разбирается со свалившейся на его голову императорской властью. Ну и, в конце концов, если он поддастся на уговоры Советы старейшин, то перестанет себя уважать, а это последнее, с чего ему хочется начинать свое правление.
Айна перестает слушать где-то на середине, только кивает невпопад и рассеянно размышляет, что дворец ничуть не изменил нового императора. Под всей это роскошью, за надменностью стражников и чопорностью чиновников — Мартин остался Мартином, таким же, каким она его встретила в Кватче. Мартином, который так сильно переживал за нее, что едва мог спать, — а потом и просто не мог заснуть от усталости и просил ее разговаривать с ним до тех пор, пока не забывался некрепким сном. Мартином, который развлекал ее, пока Клинки искали целителя, а сама Айна, скрипя зубами, пыталась натянуть на его шею только что добытый Амулет Королей.
Мартином, который назвал ее другом еще до того, как это сделали Клинки.
Вот только он вкладывал в это слово чуть больше и никогда не доводил мысль до конца, оберегая Айну от неизбежного разочарования. Не то чтобы редгардка на него не злилась… но теперь, когда он так искренне опасается ее ухода, старые обиды становятся менее важными.
Мартин, видимо, выйдя за границы всех подготовленных слов, уже не слишком уверенно говорит, что, раз Айна довела его до престола, на ней лежит немалая доля ответственности за то, что случится дальше. Он и сам морщится от того, как это прозвучало, — но собеседница не протестует, пусть и чуть иронично задирает бровь. Она не протестует, даже когда Мартин ненавязчиво перекладывает руку с ее локтя на ее спину, на этот раз не опасаясь попасть по синякам, но все равно аккуратно наблюдая за ее реакцией. Больше того, Айна сама подается вперед, намереваясь как минимум почувствовать на лице мягкость обитой мехом императорской мантии.
Последнее, о чем просит Мартин, — разделить с ним новое приключение, которое может быть еще сложнее и опаснее, чем все шатания Айны по землям Обливиона.
Что-то в голове редгардки реагирует на его слова колким чувством вины — ведь, кроме Сиродила, ей нужно заниматься еще кое-чем, ведь это неправильно, быть одновременно и здесь, и там. Это напоминает зуд по коже, мимолетный, едва ощутимый, будто щеки коснулось крохотное крылатое насекомое. Но игнорировать этот зуд — слишком легко, слишком привычно и слишком приятно, особенно когда Мартин находится так близко, что она может почувствовать его дыхание на своем лице.
Губы Айны — пока еще могут — шепчут слова согласия.
4Мартина коронуют в самом большом из залов имперского дворца, и даже в момент церемонии у всех, кто сопровождает нового императора, не получается выдохнуть с облегчением.
Напряжение начинает висеть над Имперским городом еще за пару дней до церемонии. Сам воздух будто сгущается и дрожит: горожане предвкушают обещанное празднование, стража из последних сил поддерживает порядок, едва справляясь с наплывом зевак из других городов, а знатные гости, прибывшие на коронацию, уже едва помещаются в гостиницах богатых районов. Все знакомые и незнакомые Айне Клинки тем более сбиваются с ног, готовясь в любой момент отражать удар остатков Мифического Рассвета. Судя по количеству мелькающих тут и там акавирских катан, в столицу созвали большую часть ордена, и редгардка про себя радуется таким мерам предосторожности.
Единственный, кто сохраняет хладнокровие во всей этой суматохе, — сам император. Мартин принимает происходящее со спокойствием человека, которому абсолютно не нравятся устроенные вокруг него пляски, но который обязан их как-нибудь перетерпеть. И Мартин же не позволяет свихнуться от беспокойства своим приближенным, разделяя с ними, насколько это возможно, все сложности подготовки. Даже в вечер перед коронацией он, вместо того чтобы отдыхать, отправляется вместе со всеми осматривать церемониальный зал — думать, откуда и как может прийти опасность.
Хотя, возможно, ему просто не хочется опять репетировать свою первую торжественную речь, обращенную к знати Сиродила. Или же он изучил приближенных достаточно, чтобы знать, что Баурус намеревается не смыкать глаз до рассвета, патрулируя дворцовые коридоры. И что Джоффри, прибывший в город пару часов назад, до сих пор кутающийся в теплые северные одежды, собирается составить тому компанию. Обоих Мартин в конце концов безапелляционно отправляет отлеживаться, добавляя, что сонные Клинки, которые едва держатся на ногах, ему ничем не помогут. Сопротивляться его мягкому, но повелительному тону практически невозможно, и оба с неохотой отказываются от своих планов.
Айну Мартин тоже отправляет набираться сил. Помнит, что она весь день провела, разрываясь между дворцом и гильдией магов в попытках достать и расставить самые надежные защитные чары. А несколько дней до этого — проверяла, вместе с дворцовой стражей, слуг, которые будут допущены в церемониальный зал. Лучше б, конечно, Мартин не прерывал ее на середине волшбы, перехватывая за поднятую ладонь, — да и уговаривает он ее так, будто это именно Айна имеет все шансы не пережить завтрашний день. Но все-таки от его спокойных и чуть насмешливых слов болезненно сжатая пружина под ребрами редгардки слегка расслабляется.
Айне начинает дышаться еще легче, когда она, опустив руку, ощущает, что пальцы Мартина совершенно естественно и свободно поглаживают костяшки ее собственных пальцев. Это чересчур личный жест, пусть и мимолетный, — но Клинки, которым Мартин попутно отдает последние указания, не подают виду, что что-то не так. Клинки — знают; да и, наверное, загодя знали о планах своего императора. Чем больше Айна об этом думает, тем сильней ей мерещится во всем этом некий план и, пожалуй, поддержка ордена не только в вопросах защиты. Должен же был кто-то еще выступить на стороне Мартина, когда на него давил Совет старейшин.
Она уже даже не морщится от двусмысленных шуток Бауруса, которые тот отвешивает, не стесняясь ни титула Мартина, ни грозной репутации Айны. И совершенно не переживает о недовольстве Окато, последний разговор с которым вышел несколько напряженным. Альтмер улыбался так вежливо, будто у него ныли все зубы, — но все-таки дал добро на подготовку к следующим торжествам. А значит, очень скоро, чтобы повидаться с Мартином, редгардке хотя бы не придется пробиваться сквозь дворцовую стражу.
Ей даже позволяют стоять за плечами Мартина, когда на него надевают императорскую корону.
Баурус и Джоффри в своих лучших доспехах стоят рядом с ней и не выпускают из рук катаны, непрерывно вглядываясь в пышно украшенный зал, высматривая малейшие признаки того, что среди гостей все-таки затесались служители культа. Айна — смотрит больше в затылок Мартина, на его напряженную ровную-ровную спину. Выслушивая торжественные слова чиновников, Мартин стоит так прямо, будто гвоздь проглотил, даже иногда забывает дышать. Редгардке как никогда сильно хочется приблизиться к нему, поддержать, сказать, что он не останется наедине с той ответственностью, которая ляжет на его плечи. Но она обязательно сделает это позже — поэтому пока позволяет себе от души погордиться другом.
В те моменты, когда взгляд Айны начинает блуждать, она не без удивления обнаруживает в собравшейся толпе лица знакомых графов, графинь и их приближенных. И чем дольше она вглядывается в церемониальный зал, разделенный надвое дорожкой цвета драконьей крови, тем больше находит знакомых лиц. Кажется, на коронацию съехались едва ли не все, кого Айна повстречала за время своих приключений. Кажется, они очень удачно распределились по залу по тону своих одежд. Ее взгляд задерживается на них только лишь на мгновение, отмечая, но не осознавая, и тут же уносится дальше...
Айна рассеянно теребит ножны на поясе, изнывая от веса непривычной обмундировки, и искренне желает, чтобы все поскорее закончилось. На коронацию ее заставили надеть Драконьи доспехи — лишь чуть легче тех, что были на Мартине, когда он возглавлял оборону Брумы. Они красивы, символичны, но слишком, слишком ярки. Они пылают и сами по себе, как золото, как солнце, а уж в просторном зале, освещенном магическими и обычными огнями, доспехи собирают на себя дополнительный свет. Как итог, уж слишком много взглядов против воли притягиваются к Айне, вместо того чтобы быть прикованными к новому императору.
Все в ней отчаянно противится этому, ведь сегодня — день Мартина. День, к которому они все шли так долго; день, ради которого много хороших людей отдали свои жизни. День, ради которого сама редгардка посетила мрачнейшие уголки Сиродила и Обливиона, пошла на сотрудничество с силами, которые даже не могла полностью осознать. Но, в конце концов, не жертва Клинков и не вмешательство Айны спасли положение — все решил Мартин, его преданность, его вера, его желание лучшего для своих людей. Все те, кто в зале, переоценивают вклад Айны в победу, и поэтому…
Они смотрят на нее, а не на Мартина, когда Окато последним говорит свои торжественные слова.
Они смотрят на нее, а не на Мартина, когда Окато берет в руки корону — весьма потертую и скромную, что выдает ее древность, — и делает несколько шагов к императору.
Даже когда верховный канцлер опускает на голову чуть склонившегося Мартина корону и тут же отходит в сторону, зал не взрывается ликованием. Зал игнорирует этот торжественный жест — зато все собравшиеся, как один, молча и напряженно смотрят за плечи нового императора. Некоторые из гостей вовсе начинают наклоняться в разные стороны, а то и не по-знатному привставать, выглядывать друг из-за друга. Как зрители у театральных подмостков, пытающиеся ничего не упустить в финале сложной, длинной, увлекательной постановки.
Чувствуя на себе внимание столь большого количества людей, не понимая, что происходит, Айна пятится и от неожиданности даже не хватается за оружие. Она пытается было обратиться к Баурусу и Джоффри — но те и так уже смотрят на нее, безмолвно, выжидающе и серьезно. Словно до этого оба вели с ней какой-то непростой разговор и теперь ждут ответа, ждут реакции.
Мартин, с блестящей императорской короной в волосах, с Амулетом Королей, пылающим на его груди, тоже оборачивается к Айне.
Мартин говорит, что все это пора прекратить. Что у Айны есть обязанности, которые не может выполнять никто, кроме нее. Что у нее есть те, кто прямо сейчас ждет ее внимания и заботы.
Его голос строг, но полон печали. Такой, какой она от него никогда не слышала, — даже тогда, когда они вместе подсчитывали количество павших под стенами Брумы. Но его голос — одновременно и не совсем его. Это голос, который с момента боя в Имперском городе звучал внутри Айны, голос совести и рассудка, которым она разговаривала сама с собой. Слушать его, спорить с ним — словно цепляться за ускользающий сон.
Как бы сильно Айне ни хотелось попросить Мартина замолчать, она не может выдавить из горла ни слова, ни звука. И, как бы сильно ей ни хотелось приблизиться, она не может сделать ни шагу. Ее ноги то ли не двигаются, придавленные невидимыми гирями, а то ли вязнут в полу, руки слабнут. Но даже так она умудряется, сквозь оторопь, кусать губы и отчаянно мотать головой, умоляя Мартина не продолжать.
Мартин говорит, что Айна не сможет провести всю свою длинную-длинную жизнь среди мертвецов. И что никто из них, включая него, не хотел бы для нее такой участи.
С сожалением, наполняющим каждую черту его лица, он кивает на Джоффри, который торжественно кланяется своему императору, и Бауруса, который с сочувствием улыбается редгардке. Их фигуры тут же скрадываются, становятся менее четкими, — но не плывут, как это бывает, когда глаза заполняются слезами, а скорее иссыхают, дрожат так, что становится страшно дышать. Весь церемониальный зал превращается в мелкую мозаику вместе с ними. И только фигура Мартина остается цельным пятном, возможно потому, что Айна изо всех сил сосредотачивает на нем взгляд.
Благодаря этому она и замечает в зале, за плечами Мартина, то, что не замечала раньше. Золотые и темные тени, охраняющие выход, каждая — со своей стороны. И такие же тени по всему залу, среди гостей, вместо гостей. Редгардка на миг удивляется тому, почему не видела этого прежде, а потом вспоминает: кто они, кто она. Зачем она пришла в это место и что на самом деле произошло в Храме Единого.
Церемониальный зал рассыпается перед ее глазами пестрым облаком мотыльков, словно бы весь Имперский дворец — весь этот мир — были просто узором на их крыльях.
Последнее, что запоминает Айна, — лицо Мартина, который вытирает влагу на ее щеках, его теплые пальцы, паутинку печальных морщинок в уголках его глаз. А потом она просыпается от собственного протестующего хрипа, и хрип переходит в слезы уже наяву, и Нью-Шеот встречает ее душистой прохладой Дрожащих Островов.
Айна позволяет себе немного полежать без движений, восстанавливая дыхание так, чтобы хотя бы перестать захлебываться слезами, — предшественник беспощадно высмеял бы ее за один только намек на такое занятие. Затем она пару раз моргает, давая глазам заново привыкнуть к пестроте тронного зала, прислушиваясь к шуму воды в Купели Безумия. Устраивается поудобней на троне, настолько широком, что у нее получилось на нем задремать, положив голову на подлокотник со стороны Мании. Только после этого ее занемевшие пальцы отпускают посох, в обнимку с которым она спала все это время, — но отпускают не до конца, а просто перекладывают в итоге из одной руки в другую.
Мазкен и аурил, охраняющие тронный зал, косятся на нее с облегчением, хоть ничего и не произносят вслух. Айна провела достаточно времени в обществе даэдра, чтобы научиться читать эмоции на их лицах, — поэтому она беспечно машет своим стражницам, чтобы окончательно тех успокоить, и задумывается, кто из них догадался накрыть ее одеялом. И как долго она спала в этот раз, если даже даэдра снизошли до настолько человеческих жестов.
Хотя, возможно, одеяло было работой бесконечно услужливого Хаскилла — в его природе Айна не была уверена, а спросить все никак не решалась, опасаясь честного ответа. Сейчас камердинера рядом нет, а значит, на Дрожащие Острова опустилась ночь. Хаскилл, как и его предыдущий господин, не нуждался во сне, но Айна все равно отправляла его заниматься своими делами с наступлением темноты. Ведь любое мыслящее существо нуждается в отдыхе, так?
И самой Айне все еще нужен… отдых.
От не так уж и давно пережитой потери. От тоски по погибшим друзьям и миру, который она оставила по своей воле, но который все еще приходил к ней в мыслях. От скорби по несбывшемуся, которую способна была испытать лишь преемница Шеогората, — ведь только она могла так запросто сооружать для себя любые варианты прошлого или будущего, перебирать их, как карты в колоде, проживать их, как в первый раз…
Айна уже ощущает, как ее отпускает эйфория прожитой грезы, оставляя вместо себя сухое скребущее чувство в груди и в горле. Пожалуй, хуже ей было только от наркотика феллдью, которым как-то раз накормил ее Тейдон. Вот только эйфория от феллдью, заканчиваясь, причиняла боль телу, когда как воспоминания о том, что происходило в грезах, причиняли боль разуму. Подутихшие было тоска и скорбь начинали терзать ее с новой силой, но редгардка все равно поддавалась искушению и сплетала для себя — той, прежней себя, — новые варианты судьбы.
Возможно, однажды ее эмоции, ее желание вернуться домой, чтобы еще раз погладить по когтю гигантского каменного дракона, утихнут сами собой. Дрожащие Острова умеют залечивать любые раны — не зря ведь предшественника Айны прозвали Утешителем людей. Но пока она не готова, открывая глаза по утрам, каждый раз сталкиваться с реальным положением дел. Не готова касаться своих настоящих воспоминаний, спрашивать себя, что можно было сделать иначе, чтобы все предотвратить.
Возможно, если она — хоть раз! — сможет прожить до конца ту жизнь, о которой мечталось, ей станет легче. И пусть что-то в ней всеми силами сопротивлялось этому — наверно, та ее часть, которая провела с Мартином достаточно времени, чтобы понимать, что он не одобрил бы даэдрические иллюзии, — Айна готова была пробовать снова и снова.
Потолок и стены тронного зала становятся все темнее, сужаются по мере того, как веки редгардки — не без сомнений и непродолжительной внутренней борьбы — тяжелеют и начинают смыкаться. Поджав под себя колени, она сворачивается клубком на троне и обеими руками обнимает свой посох. А чтобы не видеть рядом с лицом пугающий кровавый глаз, который еще и с осуждением косится в ее сторону, Айна утыкается лицом в одеяло.
Ощущая в носу почти забытый и почти настоящий запах сиродильских трав, она позволяет себе погрезить еще чуть-чуть.
Хотя бы до утра.