[s51]

Осторожно радуюсь тому, что снова что-то пишу. На этот раз вспомнила Extreme Ghostbusters)

Спонтанно пересмотрела сериал в августе-сентябре и так же, как в середине десятых, порадовалась стилю и качеству. Подумалось еще, что теперь бы сериал назвали насквозь повесточным и что-то подобное, снятое в последнее время, я бы точно смотреть не стала. Команда для охоты за призраками, состоящая из девушки, эмигранта, темнокожего и инвалида-колясочника — ну бред же Ан нет, не бред. Если дать каждому персонажу нормальный и проработанный характер; если сделать взаимодействие персонажей динамичным и смешным; если, блин, не заставлять персонажей бесконечно ущемляться и ныть об этом, а взамен показывать их сильные и слабые стороны, то получится хороший сериал.

Может, и к лучшему, что к "Экстримам" не сделали ни продолжения, ни перезапуска.



Ниже — полотнище фанфика. Чувствую, что затянула последнюю часть, и не то чтобы мне сильно нравится концовка, но пусть пока будет так)

Текст

Эдуардо и сам не знает, сколько в нем храбрости.

Потому что тогда, в начале, стал гоняться за привидениями не то чтобы по своей воле: на слабо взяли, о чем частенько напоминают, если хотят позлить. А еще потому, что тоже — и искренне — считает себя трусом. Не зря ж каждый вечер вертится на кровати и не может уснуть, ощущая на спине фантомную тяжесть протонного блока, прогоняя перед глазами образы тварей, пойманных за день, запертых в подвале пожарной башни.

Одна из стен башни ведет в мир призраков со своими законами и причудливой логикой. Эдуардо знает о нем не только по книгам Спенглера — как-то раз чуть не умер там, растоптав свой единственный путь домой. Очень уж не хотел привести в Нью-Йорк какое-нибудь апокалиптическое чудовище. Впрочем, умирать в компании перепуганного Лизуна было не так уж погано, потому что мертвяком себя Эдуардо к тому моменту уже увидел. Если отбросить захватившее его тогда ощущение сладковатого, как пары формалина, ужаса, можно признаться, что Эдди-покойник сохранил какой-никакой, а стиль…

Воспоминания вспыхивают за закрытыми веками Риверы сами собой, без спросу, стоит случайно задеть фиолетово-черный синяк или нащупать зудящую корку на старой царапине. Эдуардо, скрипя зубами, отпинывает одеяло, переворачивается на спину и яростно пялится в потолок. Эдуардо надеется, что неприятные штуки, которых он навидался благодаря карьере охотника, не придут сегодня к нему во сне. Еще ему не хочется заново пересматривать все те моменты, когда он падал с высоты, скользил в чью-нибудь пасть, тонул или медленно лишался глазных яблок; его коллекция мерзких воспоминаний пухнет день ото дня, если на то пошло.

Впрочем, это не мешает ему снова и снова тащиться в пожарную башню после учебы. Ну, или срываться к телефону посреди ночи, а потом наощупь выскальзывать из дома, чтобы забраться в остановившийся у дома кадиллак.

***

Эдуардо и сам не знает, сколько в нем терпения.

Потому что привык, что его одежда теперь никогда не бывает чистой — ее вечно пачкает эктоплазмой липкий зеленый гоблин. Перекусы, которые выдает по утрам чрезмерно заботливая невестка, тоже частенько исчезают в бездонной зеленой утробе. Иногда проще сразу отдать Лизуну все съестное, чем терпеть то, как голодное привидение крутится рядом и облизывается на твои карманы. Впрочем, сытый Лизун — довольный Лизун, а довольный Лизун — еще более приставучий Лизун, требующий внимания или ласки. В каком-то плане это почти как дружить со слюнявой собакой, и иногда Эдуардо понимает, почему к этому чудищу так сильно привязан Игон.

К негнущимся от ушибов, смозоленным пальцам, которыми жуть как неудобно чертить, у него привыкнуть не получается. Архитектура и охота на призраков сочетаются плохо, и не то чтобы Спенглер мог договориться об отсрочке для одного из своих лучших (единственных!) студентов. Но Эдуардо не унывает: попадая во всякие… злачные измерения, он то и дело заимствует архитектурные идеи для учебных проектов. Все равно те, кто мог бы уличить его в плагиате, заканчивают свои дни дымком над ловушкой для привидений. А измерения их после этого, скорее всего, разрушаются; чего красивому пропадать, ну.

Что до преподавателей — они Риверой довольны и даже прощают сбитые сроки. Правда, пометки на готовых работах оставляют не слишком уверенным, чуть-чуть пляшущим почерком.

***

Эдуардо и сам не знает, сколько в нем преданности.

Потому что с теми тремя, с кем проводит все свободное время, часто спорит до хрипоты. Доказывает, что нормальные герои всегда идут в обход. Доказывает, что нет смысла лезть в глотку к очередной твари, если можно тихонько пробраться за спину и наподдать ей с тылов. Вкручивает, то ли от волнения, а то ли для остроты, словечки на родном языке — под конец их становится настолько много, что Эдуардо перестают понимать, и он раздраженно всплескивает руками: мол, делайте что хотите, compadres. Но, как правило, не обижается ни на кого и тем более никого не бросает — даже если от насмешек до сих пор горят щеки, даже если приходится рисковать собственной шеей, спиной и прочими потрохами.

А потом он опять ругается с братом, защищая свое решение оставаться в команде охотников, защищая охотников за привидениями как таковых. Это одна из немногих вещей, в которых Ривера так открыто и самозабвенно противится брату. Эдуардо — высокий, жилистый, но костлявый; Карлос выше его, тяжелее его, с бычьей шеей и глазами слегка навыкате, которые в гневе покрываются сеточкой красных сосудов. Иногда Эдуардо кажется, что Карлос и правда вышвырнет его из дома — ну, или поколотит, как обещал, чтобы выбить идеи о побегушках за призраками и вбить что-нибудь о семейной любви к закону.

Пыхтящие, взмокшие, они орут друг на друга до тех пор, пока не заканчиваются силы или не вмешивается кто-нибудь из домашних, после чего молча расходятся по своим комнатам. (Точнее, это Карлос идет к себе. А Эдуардо — в гостевую комнату Карлоса.) Эдуардо хочется хлопнуть дверью, но он прикрывает ее подчеркнуто бережно, помня о прошлых разах, опасаясь поломок. Дальше — падает на кровать, накидывает наушники и включает музыку настолько громко, чтобы звенело в ушах. Чтобы забылись слова и интонации Карлоса, чтобы забылись собственные слова.

В том, как брат косится на него перед тем, как уйти — исподлобья, испытывающе, — Эдуардо мерещится что-то вроде недоверчивого уважения.

***

Эдуардо и сам не знает, сколько в нем благодарности.

Потому что никогда не признается, что любит свои ночные дежурства в пожарной башне. Пусть и ворчит потом о липких объятиях скучающего Лизуна, пусть и держится на следующий день только за счет кофеина, а во время учебы беззастенчиво отсыпается, уронив голову на руки.

Пожарная башня — сама ветхость: тут странно пахнет из-за экспериментов Игона, раздаются подозрительные звуки из-за запертых в подвале привидений, а еще тянет холодом от просевших дверей и окон. В особо плохие ночи ветер в стенах воет так громко, что хочешь не хочешь, а не уснешь. Однако тут лучше, чем в доме Карлоса, да и вообще Эдуардо с чего-то нравится это рассыпающееся здание почти в центре города. Нравится вспоминать, что среди одинаковых многоэтажек есть место, где пыль висит в воздухе, полы скрипят, даже если по ним не ходят, а на дико научном оборудовании сушится белье единственного жильца.

Эдуардо часто коротает вечера с Игоном: иногда наблюдает, иногда помогает, а иногда просто кивает в нужных местах, не понимая ни слова, раздумывая, как вообще можно восхищаться этим ученым растяпой. Шестеренки в голове Спенглера крутятся в неправильном направлении — только этим и можно объяснить его страсть к выращиванию плесени в ванной или экзамены, которые он проводит для своей команды с полной строгостью. Впрочем, по каким-то причинам Спенглер дает Эдуардо больше дежурств, чем остальным, позволяет оставаться в пожарной башне чаще, чем остальным. Даже если дополнительные смены означают недовольный бубнеж Эдуардо и несколько испорченных им экспериментов с какой-нибудь паранормальщиной.

Ривера никогда не просил его об этом и ни за что не попросит. Да и вообще это напоминает молчаливую договоренность, которая установилась между ними после того, как им пришлось некоторое время разделять одну комнату и посетить пару напряженных семейных ужинов. А вот почему Игон почти так же часто вытаскивает на дежурства единственную в их компании девушку — которую, по идее, надо всячески оберегать и щадить, — Эдуардо понять не мог долго. Ровно до того момента, пока ему не пришло в голову, что ожидающий его дома Карлос со всем семейством выглядит все-таки лучше, чем ожидающий ее в опустевшей квартире кот.

Эдуардо кажется, что Кайли что-то подозревает о нем — тогда, когда они пересекаются во время этих ночных бодрствований. И, возможно, она даже догадывается, что то же самое он подозревает о ней. Наверное, поэтому во время таких вечеров у них частенько включается перемирие, когда каждый вроде и старается заниматься своим делом, а все равно в конце концов находит себя в компании другого. Причем нередко — рассевшимся рядом на полу или на диване и болтающим какую-то сентиментальную чепуху.

Эдуардо говорит, что Карлос не так уж плох и уже реже обещает разогнать охотников за привидениями. Правда, быстро отводит взгляд и начинает крутить в пальцах эспаньолку на подбородке: судя по сочувственно опущенным уголкам губ, собеседница не то чтобы верит ему до конца.

Кайли говорит, что больше не ощущает присутствие бабушки Роуз. И это тот редкий случай, когда ей не кажется глупым признаться в подобном вечно язвительному Ривере.

***

Эдуардо и сам не знает, сколько в нем привязанности.

Потому что даже тогда, когда полагает, что видит девушку-из-своих-кошмаров в самый последний раз, из его рта все равно высыпаются какие-то колкости. Да и те — только когда боль становится чуть поменьше и можно позволить себе расцепить зубы. Голос у него — хриплый, тихий и будто совсем не его; Экто-1 несется по ночным улицам, распугивая сиреной тех, кому не повезло оказаться на пути, и все неровности на дороге заставляют Риверу немного прощаться с жизнью.

Сирене Экто-1 вторит та часть команды, которая расположилась на передних сиденьях. Гарретт и Роланд наперебой разговаривают с Эдуардо: обещают, что ехать осталось недолго, что-то спрашивают и вообще уговаривают крепиться. Эдуардо, конечно, им искренне благодарен, но отвечать ему не с руки. Ведь, во-первых, от каждого слова рот наполняется кисло-соленым, а во-вторых — он растянулся на задних сидениях Экто, поджав под себя колени, и это не располагает к длинным беседам даже в лучшие времена. Голова его и вовсе лежит на коленях Кайли, а болтать в таком положении дополнительно неудобно.

Кайли, кажется, не то чтобы рада такому положению дел — никак не может решить, куда деть руки, и только после очередной попытки Эдуардо скатиться под сидение обхватывает его за плечи и грудь, придерживая, прижимая к себе. Это был единственный вариант того, как быстро уложить истекающего красным Риверу в машину, чтобы доставить его в больницу. Причиной всему стала очередная древняя культистская жуть. Она оказалась чуть-чуть быстрее и чуть-чуть живучее прочих, а в Эдуардо взыграла храбрость, и он пошел оттаскивать с пути хитиновых когтей какого-то зеваку…

В те небольшие промежутки времени, когда он открывает глаза, Ривера видит в основном спинку сидения перед собой. В остальное время он жмурится и демонстрирует чудеса терпения: старается не стонать уж слишком пугающе, когда его подбрасывает от ям на дороге или от резких остановок и стартов, — Роланд сегодня тормозит только на некоторых светофорах. Ограниченный обзор в этом случае даже к лучшему, потому что смотреть на лицо Кайли Эдуардо не хочется. Боязно. Страшно увидеть что-нибудь вроде… ну, отвращения. Не зря же ее колени и рукава как раз заливает кровищей, которой пропитались его жилет и футболка.

Футболке, любимой, оливковой, точно конец. Даже без учета всех этих дыр, ее наверняка придется срезать по кускам. Эдуардо видел такое, когда отец или Карлос попадали в неприятности на работе, — и вот теперь он тоже попал в неприятности, а из больницы наверняка станут названивать Карлосу. При мысли об этом Эдуардо настолько злится, что забывает на мгновение и о своих злоключениях, и о боли, и о том, где вообще находится. Поэтому так удивляется, когда чувствует на своем лице влагу — которая, для разнообразия, не вытекает из его носа и рта.

Эдуардо косит глазом наверх, и от того, что видит, по спине пробегает влажный холодок. Да кому угодно стало бы страшно от испуганного лица их ледяной королевы или, тем более, от ее слез. Нет, может, в другое время Эдуардо такое бы даже польстило, но не сейчас, когда он борется с подкатывающим к горлу ужасом и видит отражение того же самого ужаса в чужих глазах. От этого он впервые и остро чувствует, что руки, удерживающие его от падения, обнимающие, но только из-за дурных обстоятельств, — тонкие и дрожат. Что всю Кайли колотит еще посильней, чем его, хотя ей от той хитиновой штуки досталась только пара синяков да царапина на скуле.

Теперь ему даже становится понятно ее молчание во время пути, которое, между прочим, показалось ему немного обидным. Попробуй придумай что-нибудь утешительное в адрес раненого товарища, когда изо всех сил стараешься не всхлипывать, а руки заняты, даже лицо толком не обтереть. Разве что неловким движением об плечо — что и делает Кайли, когда Эдуардо несколько глухо и чуть-чуть испуганно, снизу-вверх уговаривает ее не плакать. Потому что у нее уже потекла тушь, а если продолжит в том же духе, то весь макияж будет не спасти. И потому что в мире Риверы должно оставаться хоть что-то постоянное и неизменное — вечно отстраненная, язвительная константа, вокруг которой каким-то магическим образом крутятся все его дни.

Но то ли красноречие Эдуардо смыло всей этой кровищей, то ли в целом он выглядит настолько плохо, что ужаса и сострадания на лице Кайли становится только больше. У нее жалко дрожат уголки губ; она мотает головой, отвечая на его неловкие утешения, и волосы липнут к мокрым щекам. Что ж — бояться вдвоем как будто проще и легче, и Эдуардо не находит ничего умнее, чем хотя бы накрыть ее руку, лежащую на его груди, своей. Морщится, правда: сначала от боли, потому что под их сцепленными ладонями — один из порезов, а потом от того, что ощущает на пальцах Кайли мерзкую кровавую липкость.

Это последнее, о чем он думает тогда, и в следующий раз способность думать возвращается к нему в больнице.

Не сразу. Сначала он удивляется тому, что куда-то делись рев Экто-1, вой ее сирены, взволнованные перебранки между Гарреттом и Роландом — Гарретт с переменным успехом заставлял друга ехать быстрее. Падающие на лицо Риверы блики света от придорожных фонарей тоже исчезли, а им на смену пришло ровное, холодное, белое свечение, от которого глаза немного саднит даже под сомкнутыми веками. Да и лежать ему стало удобнее: наконец-то можно вытянуться во весь рост на спине, не чувствуя под собой пружин от потрепанных сидений Экто, не вздрагивая от каждой неровности на дороге.

Правда, затем Эдуардо ощущает на себе острую нехватку одежды и избыток стягивающих кожу бинтов, и это заставляет его вспомнить все предшествующие события. Ну, он хотя бы не мертв. Замерз, потому что укрыт излишне тонким одеялом, подозревает, что скоро станет действительно больно, а еще на локоть давит что-то теплое и тяжелое, — но все-таки он не стал эктоплазматической жижей, обреченной коротать вечность в компании Лизуна. Какое-то время Ривера катает эту мысль в голове, а потом любопытство в нем побеждает слабость и лень, и он открывает глаза, осматриваясь.

Сразу же упирается взглядом в коротко стриженную голову Карлоса, который развалился на стуле у противоположной стены и спит, запрокинув подбородок, сложив руки на груди. Абсолютно беззвучно спит — но Эдуардо удивляется не этому, а тому, как брат при всех своих габаритах умудряется помещаться на коридорном больничном стуле. Впрочем, Карлос может почти бесшумно ходить, так что, видно, умеет и как-то по-особому группироваться, чтобы занимать поменьше места в пространстве. На нем до сих пор измятая полицейская форма, на коленях — упавший стаканчик от кофе, под которым расплылось пятно. Видимо, дернули в больницу прямо с дежурства.

Эдуардо не может понять, утро сейчас, день или вечер, но мысль о том, что брат проторчал рядом с ним настолько долго, что успел уснуть, окатывает его неловкостью. Тут и растерянность, и стыд, и раздражение, и даже немного страха — Карлос ведь обязательно выскажет, что думает и об Эдуардо, и об его преданности дурацкой работе на Игона Спенглера. Но все же присутствие брата обнадеживает Эдуардо, даже если он никогда не признается в этом вслух. Карлос переживал похожие передряги и знает, что делать, — не зря ж весь в рубцах, которые скрывает, которых стыдится. Это помогает Ривере примириться с неизбежным родственным разговором, и он начинает рассматривать остальную часть своей палаты.

Та быстро съеживается до размеров второго посетителя, который остался дожидаться его пробуждения. Кайли тоже спит, частично на приставленном впритык к кровати стуле, а частично на кровати Риверы, потеснив его, привалившись к его руке. Разглядывая ее, Эдуардо решает, что с момента охоты за призраком прошло не так много времени — иначе с чего б Гриффин быть в той же одежде, в которой он ее видел в последний раз. Даже мазки красного на плече те же. Разве что успела умыться, и под глазами проступили усталые круги.

Даже вот так, во сне, Кайли болезненно хмурится, словно ей снится та муторная, бесконечная дорога в воющей Экто-1. Эдуардо опять может смотреть на нее только искоса, потому что тело у него тяжелое и негибкое, повернуть голову — и то задача. Но, тем не менее, он ловит себя на желании, которое честно списывает на действие лекарств, — желании изогнуть руку так, чтобы погладить Кайли по волосам. Разбудить, успокоить, объяснить, что вот он, переживать не о чем. Эдуардо даже начинает всерьез раздумывать над тем, чем ему грозит такой жест, но потом, еще раз заглянув в лицо спящей, все же решает пока лежать смирно.

Пусть поспит, у нее была тяжелая ночка. У всех была. Даже у Карлоса, пусть от попытки признать это немедленно сводит зубы.

И тем важнее, на фоне всех ночных неприятностей, вот этот момент. Когда брат находится с ним в одной комнате, но не сверлит неодобрительным взглядом в затылок, не смотрит осуждающе, разочарованно и с упреком. Когда Эдуардо наконец-то не препирается с Кайли — по таким пустякам, что потом и вспоминать странно, а ведь раньше они казались самыми важными вещами на свете. Это мгновение перемирия и покоя хочется растянуть на подольше, особенно перед грядущей бурей причитаний о том, сколько проблем опять доставил всем Эдуардо, — поэтому он, сколько может, старается не ворочаться и ничем себя не выдавать.

Терпения хватает ненадолго, и вскоре он издает придушенный смешок — от облегчения, в основном, а еще от странного уютного чувства, которое и сам не может себе объяснить. Жалеет об этом сразу же, потому что смех отдается болью и внутри, и снаружи, под слоем бинтов. Ривера вздрагивает, шипит — и неожиданно ощущает, что на руку ему больше ничего не давит. А когда перед глазами перестают расходиться оранжевые круги, и вовсе встречается взглядом с Кайли. Все еще сонной и растерянной после сна, но уже приподнимающейся на локте. На лице у нее отпечатались все неровности больничной постели, становится видно, что царапину через скулу обработали и заклеили в самом глубоком месте.

Зеленые глаза Гриффин, сперва по-совиному распахнутые, сужаются все опаснее по мере того, как она перебирается на свое место и освобождает кровать Эдуардо. По мере того, как понимает, что тому больше ничего не грозит, по мере того, как вспоминает, сколько всего… несвойственного ей он мог увидеть за последнее время. Брови Кайли сходятся на переносице, губы с остатками темной помады угрожающе кривятся. Кажется, она собирается что-то сказать Ривере, громко сказать, и вряд ли это будет возглас радости. Скорее уж заявление, что он должен заплатить кровью за то, что застал ее плачущей. За то, что ей пришлось столько времени обнимать его там, в машине, — весьма крепко, надо сказать, и впервые за все их напряженное и увлекательное знакомство.

Эдуардо, наверно, даже не против, если Кайли снова на него накричит, — ей ведь станет от этого легче. Но потом обязательно проснется Карлос, а Эдуардо сейчас не хочется объяснять, при каких обстоятельствах его так отделали. Лучше уж, пока можно, побыть наедине с взъерошенной Гриффин. Спросить у нее, как дела у остальных ребят и Игона. Отвлечь жалобой на каменную подушку и тонкое негреющее одеяло. Сделать что-нибудь со всем пережитым ей ужасом, загнанным под маску самоконтроля, но отпечатавшимся в покрасневших, припухших веках.

Эдуардо, собравшись с духом, кивает в сторону брата и подносит палец к губам. Ну, к эспаньолке, уж насколько хватает сил. Ухмыляется извинительно и примиряюще — так, что Кайли сразу же понимает его просьбу и быстро оглядывается на Карлоса, который как раз ворочается и что-то бормочет во сне. Кайли прислушивается, присматривается к движениям Риверы-старшего, словно забыла на время об его присутствии и теперь оно смущает ее в той же степени, в которой смущает самого Эдуардо. Наконец она снова поворачивается к другу — многообещающе щурится, обещая всевозможные кары как-нибудь позже, трет ладонью лицо, и с ее губ слетает только рассерженный вздох.

Ривера даже задается вопросом, успел ли брат как-нибудь досадить Кайли, разговаривали ли они о чем-нибудь, а если да, то о чем. Он обещает себе обязательно узнать это и, может, пару раз извиниться. Но в этот момент его вновь настигают желто-оранжевые круги перед глазами, намекающие, что предел его возможностей на ближайшее время — валяться в кровати и пялиться в потолок. Он благодарно кивает Кайли, а после зажмуривается и растекается по подушке, комкая пальцами одеяло, намереваясь перетерпеть приступ слабости. Надеется только, что его не выкинет в мыльно-муторное ничто — потому что это сорвет все планы и потому что ему не хочется лишний раз пугать Кайли.

Но он все равно ее пугает. Опять. Настолько, что сразу же слышит, как она наклоняется к нему, негромко и взволнованно зовет по имени, аккуратно трясет за плечо. В конце концов, даже возвращает прикосновение, на которое он решился в один из самых сомнительных моментов в своей жизни, — сжимает его ладонь поверх одеяла. Мир вокруг Эдуардо перестает кружиться довольно быстро, но сообщать об этом ему почему-то не хочется…

Еще немного. Он просто полежит так еще немного — радуясь, что на смену Кайли, которая готова была откусить ему голову, опять пришла Кайли, которой не все равно, как у него дела.

Эдуардо и сам не знает, сколько в нем привязанности. Но, кажется, начинает что-то подозревать.