читать дальше"В "Короне пастуха" Королева фей, поверженная своим врагом, эльфом Душистый горошек, оказывается вышвырнута из Страны Фей. Ее подбирает Тиффани Болит, которая чувствует своим долгом научить эльфов доброте, дружбе, способности помогать другим и даже такому совершенно чуждому для них понятию, как работа."
"Это книга конца – в первой части романа умирает любимый персонаж из ранних книг "Плоского мира", и сцены эти без слез читать невозможно."
"Для Тиффани момент истины наступает с уходом ее любимой наставницы Матушки Ветровоск."
Я всегда думала, что это так или иначе произойдет. Либо это, либо что-то, связанное с королевской кровью Моркоу, правом на Анкский трон и далее-далее. Но все равно - так больно.
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Ох, как давно мне не снились кошмары на тему не_фентезятины. Сегодня это были какие-то американские горки, но в формате школьных «Веселых стартов», соответственно, со школьниками. Кровища и мозги на рельсах прилагались в полном объеме. Хотя, казалось бы, давно не смотрела ничего такого… Гадко-то как.
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Символично, что целую ночь мне снился стандартный набор море + тучи + смерчи + грязная вода, а утро началось с опрокинутого кофейника.
Сейчас отдельные части меня отсылают к Египту и мумиям, но все более-менее нормально, даже по дому можно ходить не завывая о непечатном. От ожогов, кстати, отлично помогает сок алоэ – жжение снимает быстро, правда, раз в десять минут нужно обновлять. Убивает реакция родни – кофейник перевернулся потому, что я имела наглость трогать землю в воскресенье. Ну, в какое-то из воскресений. И вообще, пили-ка ты в церковь, а то несчастливая какая-то. Нет, серьезно. В мире стопяцот тысяч религий, а прилетело мне именно по христианской мифологии. «Самадуравиновата» во всей красе.
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Мне надо заставить себя хоть что-то писать. Поэтому буду писать о Fran Bow – совсем-совсем свежем хоррорном квесте. Закончила вчера, завтра сяду перепроходить – с первого раза многое непонятно. Да и со второго, чувствую, тоже.
Не особо люблю квесты, но игра шикарная! Фанатам Алисы МакГи (второй, особенно «мясного» уровня и Красной Королевы) так вообще смотреть ее нужно в обязательном порядке. Потому что там есть:
И еще много-много всяких-разных забавных отсылок. При желании даже параллели в сюжете можно найти. Или не можно, и меня просто кроет на волне обожания обеих вселенных. Но главная в игрушке – одиннадцатилетняя Фрэн. Ее родители гибнут при невыясненных обстоятельствах™, после чего девочка сбегает из дома, теряет любимого кота и попадает в психлечебницу, где начинает видеть странные вещи…
Пол-игры нужно возвращать кота. Еще половину – возвращаться домой, попутно выясняя, что ж за фигня происходит вокруг. Играешь в игру про Маленькую Безумную Девочку, а получаешь трактат о многомерности реального мира… или просто игру про Маленькую Безумную Девочку. Такие дела.
Ну, по скриншотам, думаю, видно, что рейтинг 18+ у Фрэн не просто так стоит. Отдельные моменты действительно коробят. Но поведение и (особенно) комментарии исключительно вежливой и внимательной Фрэн пугают куда больше. Она в этом плане напоминает Кафку Фууру из «Унылого учителя». Все вокруг так плохо, что даже хорошо, и знаете, м-р Мертвый Лось, на вас осталось еще немного плоти. В общем, я до сих пор под впечатлением, чего и всем желаю)
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Мне надо заставить себя хоть что-то писать. Поэтому буду писать о Fran Bow – совсем-совсем свежем хоррорном квесте. Закончила вчера, завтра сяду перепроходить – с первого раза многое непонятно. Да и со второго, чувствую, тоже.
Не особо люблю квесты, но игра шикарная! Фанатам Алисы МакГи (второй, особенно «мясного» уровня и Красной Королевы) так вообще смотреть ее нужно в обязательном порядке. Потому что там есть:
И еще много-много всяких-разных забавных отсылок. При желании даже параллели в сюжете можно найти. Или не можно, и меня просто кроет на волне обожания обеих вселенных. Но главная в игрушке – одиннадцатилетняя Фрэн. Ее родители гибнут при невыясненных обстоятельствах™, после чего девочка сбегает из дома, теряет любимого кота и попадает в психлечебницу, где начинает видеть странные вещи…
Пол-игры нужно возвращать кота. Еще половину – возвращаться домой, попутно выясняя, что ж за фигня происходит вокруг. Играешь в игру про Маленькую Безумную Девочку, а получаешь трактат о многомерности реального мира… или просто игру про Маленькую Безумную Девочку. Такие дела.
Ну, по скриншотам, думаю, видно, что рейтинг 18+ у Фрэн не просто так стоит. Отдельные моменты действительно коробят. Но поведение и (особенно) комментарии исключительно вежливой и внимательной Фрэн пугают куда больше. Она в этом плане напоминает Кафку Фууру из «Унылого учителя». Все вокруг так плохо, что даже хорошо, и знаете, м-р Мертвый Лось, на вас осталось еще немного плоти. В общем, я до сих пор под впечатлением, чего и всем желаю)
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Дайри-глюки, а вы все те же. Как висели у-мейлы и комментарии с весны, так и висят.
Ну, теперь я в магистратуре. И в поисках работы. И почти в городе - пока не найду работу (а искать я ее, чувствую, буду дооооолго, ибо Тяньши уже успели задолбать), придется чаще обычного мотаться в станицу... бесплатная рабсила, ты - вся я!
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Эта вещь делает мне настроение уже целую неделю. Ибо она - идеальное описание HOTU в промежутке между "смертью" ГГ и гибелью спутников от лап рук Мефистофеля. Последний куплет так вообще прямая отсылка к событиям в Кании!
ТекстУдары сердца твердят мне, что я не убит Сквозь обожженные веки я вижу рассвет Я открываю глаза - надо мною стоит Великий Ужас, которому имени нет Они пришли как лавина, как черный поток Они нас просто смели и втоптали нас в грязь Все наши стяги и вымпелы вбиты в песок Они разрушили все, они убили всех нас...
Они пришли как лавина, как черный поток Они нас просто смели и втоптали нас в грязь Все наши стяги и вымпелы вбиты в песок Они разрушили все, они убили всех нас... И можно тихо сползти по горелой стерне И у реки, срезав лодку, пытаться бежать И быть единственным выжившим в этой войне Но я плюю им в лицо, я говорю себе: "Встать!"
Удары сердца твердят мне, что я не убит Сквозь обожженные веки я вижу рассвет Я открываю глаза - надо мною стоит Великий Ужас, которому имени нет Я вижу тень, вижу пепел и мертвый гранит Я вижу то, что здесь нечего больше беречь Но я опять поднимаю изрубленный щит И вырываю из ножен бессмысленный меч. Последний воин мертвой земли...
Я знаю то, что со мной в этот день не умрет Нет ни единой возможности их победить Но им нет права на то, чтобы видеть восход У них вообще нет права на то, чтобы жить И я трублю в свой расколотый рог боевой Я поднимаю в атаку погибшую рать И я кричу им - "Вперед!", я кричу им - "За мной!" Раз не осталось живых, значит мертвые - Встать! Последний воин мертвой земли...
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Сегодня я и человек десять знакомых и незнакомых детей (+1 мама) выгуливали ньюфа. Щенок писался от ужаса, но потом вроде втянулся. Ждут завтра, в то же время и том же составе. ...что-то пошло не так.
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Здесь стало многолюдно в последнее время. Не паникую, не паникую...
alhajia, добро пожаловать! Благодаря вам я очень своеобразно понимаю аббревиатуры, а первые мои мысли касательно нестандартных инопланетян - "чем это кормить" и "как это лечить" Поэтому пусть тут будет обложка "Звездного хирурга" - с подбитым Госпиталем и вроде как Приликлой.
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Перед тем как заснуть, он всматривался в клочок неба, борясь с тяжестью век, и видел, что звезды не висят недвижно, что они перемещаются по своим, только им ведомым путям, чтобы на следующий вечер вернуться на прежнее место. Мир живой, засыпая думал Гош, мир дышит так же, как лошади, как собака, как он сам, а небо — брюхо мира, мерно вздымающееся в такт этому неспешному дыханию.
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Госы через восемь часов, и сегодня я, кажется, снова встречаю рассвет. Практической части в группе все так же нет, придется импровизировать на ходу... хочу крови. Пусть каждому "я обещал, но не принес, а в последнюю ночь пишу на стену группы "ИЗВИНИТЕ!!!" попадется то самое - обещанное, но так и не разобранное.
Дайри-магия, помоги заснуть. Иначе это будет долгая и содержательная ночь)
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Пусть и здесь полежит. Незабываемый опыт "в самолете на коленке", все такое)
Название: Cito, longe, tarde! Автор: Mad Sleepwalker Фэндом: Soul Eater Пэйринг или персонажи: Кид, human! Шинигами, Франкен Штейн, Мария Мьельнир Рейтинг: PG-13 Жанры: джен, ангст, AU Описание: Лондонская чума. Отец и сын, доктор и мортус. Примечания: мортус – служитель при больных карантинными заболеваниями, в обязанности которого входила в том числе уборка трупов.
читать дальшеТуман был тяжелым, густым до молока, а потому и очертания похоронной телеги – непустой уже, запряженной тощей хромающей лошадью, – проглядывались сквозь него едва-едва. Зато колокольчик в руках мортуса звенел исправно. А еще было это – надрывное и страшное, хоть и немного поднадоевшее за последний год: – Выносите своих мертвецов! Вопит-то как! Шагает себе и шагает с лошадиной мордою вровень, стучит каблучищами по лондонской мостовой и колокольчик мотает так, будто он что плохое ей сделал. Не тощая и не полная, крепкая; куртка мужская, и штаны мужские, и ладонь тоже мужская, широкая, видно ее. Только волосы длинные цвета соломы, но и те на затылке скручены донельзя неуклюже. Странная. Жуткая даже – с целой телегой трупов, с возницей, чьи руки дрожат, а шея замотана шарфом, в этой своей уверенности, на раз разгоняющей конвульсивную почти тишину. Вопит – а сама по сторонам зыркает, то ли в окна заглядывает, то ли двери меченые ищет. И в окна Кида тоже заглядывает, не зря ж кривой красный крест на стене чуть поодаль нарисовали; Кид сначала отшатывается, но после вновь прижимается носом к стеклу, балансируя на неустойчивой тумбе, упираясь локтями в подоконник, и думает, что городу точно каюк, раз в мортусы стали записывать баб. – С дороги! – выкрикивает женщина, и редкие в утренний час прохожие, передвигающиеся строго посередине улицы, торопливо отходят к ее краям. Сити – район далеко не из бедных, народу вокруг живет много и столь же много болеет, а потому и телега не ходит пустой. – Живые, выносите своих мертвецов! Жи-вы-е! У-у-у, ведьма. Глаза одного нет. Наверняка из переболевших вышла, а теперь торгует ношеным шмотьем, которое для верности обливает духами, чтоб мертвечины запах отбить. Кид видел, много раз видел подобных ей у приходских Ям – пока можно было гулять свободно, пока служка, вернувшись из церкви, не покрылась кровавыми гнойными пузырями, пока к порогу дома не приставили сторожей… Или не видел. Или придумал. Сам уж не помнит, поди. Когда дом твой заперт снаружи, по городу ходит чума, а лет тебе меньше, чем пальцев на руках, единственное, что остается, – целыми днями глазеть в окно. Придумывать. Помнить. Пересматривать по пятому разу открытки и книги. Молиться, кстати, или о близких заботиться, коль вдруг остались еще. Но от первого Киду тошно уже, а второе – горчит. Телега уходит вперед и влево и останавливается около чего-то крохотного, завернутого в одеяло, брошенного прямо на дороге; месяцем раньше в дом на углу требовалась кормилица, но сейчас лучше об этом не думать, нет, нет. Лошадь прижимает уши и фыркает, пятясь; возница спрыгивает на землю, весь бледный и в испарине, а мортус тянется за перчатками, умудряясь изображать на лице что-то вроде волнения. Затем наклоняется к свертку, мрачнея. Поднимает. К телеге несет – а руки вытянуты и пальцы скрючены так, что аж на лапы птичьи похожи… Кид отводит глаза и спешно скатывается с подоконника.
Передвигается по дому он бесшумно, на ощупь; первое – чтоб не тревожить отца, второе – потому что почти закончились свечи, а на улице все равно вот-вот проглянет солнце, да и караульного, который переминается под дверями в ожидании сменщика, лишний раз трогать не хочется, больно ворчливый тот, подозрительный. А так – Кид справляется. И нужное все сразу на неделю заказывать научился, и за отцом смотрит получше сиделки любой, и дом в порядке держит, ни пыли, ни грязи, лишнего ничего. Служку – и ту к дверям выволок, холодеть начала когда. В простыню обернул и выволок, хоть и хрипела еще, хоть и изгваздался так, что до сих пор отмыться не может, всё запахи разные чудятся… Мать, высокую, статную, с гривой чернющих волос ниже пояса, проняло. Служку, что на замену по хозяйству приняли, – проняло, проняло через сорок дней и неделю, только на приходские службы ходила зазря. Отца проняло тоже, последним; один Кид и остался – бессловесным почти привидением в слишком большом гулком доме. А, и темном еще. Гулком и темном. К отцу Кид заходит не то чтобы часто, но и не редко совсем – когда покормить нужно, или белье поменять, или приложить к прорывающимся уже, что радует, бубонам горячие мокрые тряпки; два нарыва в паху как ни вертись притягивают взгляд, и Кид не знает, что смущает больше – чужая нагота или необъяснимо абсолютная симметричность болезни. Хотя есть и то, от чего в горле поболе дерет – дурацкий такой, невидимый, но зеркальный короб из лжи, которым накрыло дом едва захлопнулись двери. Отец – кривой весь и длинный, лысый, ноги цвета рыбьего брюха свешены с кровати и ребра на раз пересчитать можно – делает вид, что ему не больно, едва входит Кид. За рукав хватает, болтать о всяком пытается. Если не бредит, конечно, или не выгибается молча, или в подушку не воет, опять и снова в кровь расчесав язвы по телу. Мальчик делает вид, что верит: терпеливо, хоть и несколько неуклюже разжимает длинные шишковатые пальцы, стирает пот с лица, ищет хоть каплю осмысленности в запавших глазах. Отец и сын, чумной и здоровый, они похожи настолько, чтобы не понимать друг друга даже в момент чего-то по-настоящему чистого. Стоя вот так, у кровати, старательно игнорируя запах больного тела, Кид чувствует себя полой болванкой. Деревянной, или кожаной, или даже железной: эмоций у него нет, и голода с жаждой он почти не чувствует, и заболеть уже не боится, а вместо чисто человеческого желания помочь – строгие указания доктора, что раз в два дня обходит квартал. …А вообще Кид ждет гостей.
Каждый раз с замиранием сердца ждет – и гость его точен, хоть часы по нему сверяй, хоть бы раз опоздал или раньше пришел, но – нет! И сегодня все как положено происходит: шуршит под подошвами камень, постукивает трость, бранится вполголоса, тайком крестится патрульный, заразиться боится, но замок с дверей снимает и в сторону отходит. Заскрипит дверь, станет светло в коридоре – и мальчик, вдыхая ядовитый туман, бросится помогать с чемоданом. Мог бы еще и плащ принять, тяжелый, змеиный, но не повесит ведь, не достанет. Гость его – из тех, что три века назад носили клюватые маски: доктор чумной, седой уже, но без возраста, от которого вечно пахнет лекарствами и крепким табачным дымом. Шаг неторопливый, трость вся в царапинах, в карманах – перевязочное, ворохи целые, а в чемодан Кид заглядывать боится, пусть и тащит его трижды в неделю прямиком до отцовской комнаты. Тяжелый тот, и звякает так, что мурашки по коже. Не нужно Киду знать, что в нем. И про застиранные до прозрачности манжеты у доктора на рукавах – не нужно. И про то, чем и как бубоны вскрывают, если не прорываются те, – не нужно тоже. Войдя, гость щурится сквозь очки на темный дом, свечу зажечь требует – непременно самую большую и яркую; повесив плащ, достает из карманов ворох бинтов, кивает Киду и после перестанет его замечать – впрочем, ребенок все равно следует за доктором тенью. Меж тем взгляд мужчины в который раз уже падает на обережный мешочек с травами, который подвесила над дверным косяком служка; поверх мешка «Абракадабра» пирамидкой, бумага желтая и плесенью с одной стороны пошла. Доктор поджимает губы, отворачивается, сжимает руки в кулаки – видно, что сорвать хочется, да нельзя, – а Киду вспоминаются слухи, что-де пропадать без следа начали шарлатаны и знахари, не то от чумы сами мрут, не то еще от чего… Голос у доктора спокойный, убаюкивающий даже, и во всех движениях его это самое спокойствие сквозит: в том, как отца осматривает, болезни и дома запертого нисколько не боясь, в том, как утешает, говорит, еще чуть-чуть совсем осталось, а там и мор уйдет, и замок с дверей снять можно будет. Кид и верит, и не верит, но на гостя все равно смотрит с восторгом: отцу стало вроде бы лучше – отлично, но впереди еще целый квартал чумных, а этот сидит себе ухмыляется, победил почти что разок – доволен! Псих. Кида Дева Чума жалеет: один он остался, некому больше дом тянуть. Доктора – из страха не возьмет. Да и болен он уже, видно, что болен, и чем похуже чумы. А другой бы в кварталы не сунулся. И с похоронщиками дружбу водить тоже б не стал.
…Уже прощаясь, мужчина вдруг треплет Кида по волосам – и тот подскакивает, дергается от неожиданности, уж больно непривычна подобная ласка. Но ладонь у доктора сухая и теплая, морщины вокруг глаз добрые-добрые, а потому касание это хочется растянуть, задержать, ведь за ним – живое, весь внешний мир! Но гость уходит, дверь закрывается, и замок возвращают на место. Кровью и камфорой в комнате пахнет до одури сильно; снаружи сморкается караульный, жалуясь на неподнимающиеся руки, а ведь вот-вот придет время обновлять метки на больных домах; внутри негромко стонет отец, поминая прорвавшийся-таки бубон… Зеркало у дверей отражает искусанные костяшки пальцев, подрагивающие плечи и смоляного цвета макушку, уже припорошенную белым с одной стороны. Кид закрывает глаза и зажимает руками уши.
А это просто нравится, хоть и старое.
Название: Тихий остров Автор: Mad Sleepwalker Фэндом: Soul Eater, Dear Esther Пэйринг или персонажи: Шинигами после 113-й главы манги. Рейтинг: G Жанры: джен, ангст Описание: "Дорогой отец, вернись..."
читать дальшеОн принял это как данность. Остров. Подтянув к себе босые ступни, облепленные песком и ракушкой, откашляв из легких горько-соленую воду, – принял, смирился. А затем перевернулся на спину, вгляделся в серо-желтое закатное небо и попытался понять. Вышло не сразу - морская соль нещадно ела глаза, ветер выл одиноко, тупо, цеплялся за спину и волосы холодными крючьями, а тело, непривычно слабое, материальное, сотрясала судорога. В итоге чужак еще долго царапал песок, приноравливаясь к своему теперешнему состоянию. Закончилось все криком – утробным и первым, однако нисколько не облегчающим положение дел. Полупотухший солнечный медяк глядел на скалы молча; вместо него где-то там, в небе с тяжелыми облаками, хохотали чайки. Одна, мелкая, неуклюжая, с обдерганными до неприличия перьями, спустилась на пляж и принялась разглядывать гостя с бесстрашным интересом. Протянув руку к тощим лапам – медленно, выгибая пальцы под немыслимыми углами, – мужчина неуверенно улыбнулся. Птица отскочила и с гоготом унеслась к ближайшим утесам. Чужаку было страшно… Сжав попавшуюся под руку корягу так, чтобы острый конец неглубоко входил под кожу, он несколько раз вдохнул и честно попытался подняться если не на ноги, то хотя бы на четвереньки. Сел. И с каким-то отстраненным удовлетворением понял – остров пуст. Больше никого нет.
Он признал это сразу. Одиночество. Очерченное белыми полосами на камнях, оно, словно туча въедливых насекомых, лезло отовсюду: пряталось в чаячьих криках, заглядывало с обрывков книг и фотографий, которые пылью рассыпались между пальцами, скалилось из черноты занавешенных окон… Оно же любило прятаться в отражениях. Отражения. Вот что давалось тяжелее всего. Лишенный права на титул, смертный, безымянный, в отражениях гость видел что угодно, но не привычного себя. Воды неназванных островов щетинились зеркалами, все чаще разбитыми; песок рисовал треснувшие маски на полированных камнях, а пещеры грозили лицами на воде – знакомыми и чужими. Первые звали к себе, вторые обвиняли в бессилии – но все они, лишь стоило приблизиться, расплывались кругами по синим подземным озерам. Его тихий остров был пуст, но в то же время обитаем. Пришелец понял это, едва ступив на иссушенную, продуваемую всеми ветрами землю. Прочувствовал, услышал, поймал краем глаза фигуры, наблюдавшие из пыльных теней, - они бежали, прятались и выли, стоило подойти чуть ближе. Потом исчезли даже они, и компанию Безымянному изредка составляли лишь чайки. А он тем временем цеплялся за жизнь – с усердием школьника, которому впервые поручили уход за незнакомым зверьком. Обшаривал птичьи гнезда, собирал кислые ягода на холмах, обживал брошенную столетия назад хижину… Терпеливо, неумело согревал истончившееся, слабое тело – и, за заботами, постепенно забывал, забывал…
Он терял это постепенно. Прошлое. Сквозь его память, как сквозь дыры в пропахших рыбой и солью сетях, проваливались в темные воды островов лица, имена, истории. Он забывал их, как забывал и себя. И тогда Безымянный начал записывать. Сначала это были краткие пометки на полях и между строк – благо те, кто жил до него, оставили в песках достаточно бумаги и полуистлевших книг. Потом записки превратились в настоящие письма, на страницах которых оживали события настолько далекого прошлого, что перевирали его даже сны. Он берег эти письма строже собственного рассудка – но слабые руки слушались плохо, и однажды лист вылетел прочь, поднялся выше острых утесов и рухнул в море. Так из измятой, искрошившейся бумаги родилась Армада в двадцать один корабль. Он писал свои письма, заменяя чернила то ягодным соком, то рыбьей желчью, складывал из них желто-белые кораблики и отправлял в плавание – надеясь, что хоть так они дойдут до неведомого, но бесконечно важного адресата. Когда за скалами скрылся последний, на вершине самого дальнего мыса загорелся красный глаз маяка. Это не было похоже на знак, да и «зова», по-книжному присущего подобным ситуациям, чужак тоже не ощутил. Он просто смотрел, смотрел и смотрел; щурился, пока из глаз не потекли слезы, а потом, бросив все, что еще можно было бросить, пошел вверх – и остров не стал ему мешать. По крайней мере, в привычном смысле слова: и песок, и камень, и тени замерли, больше не цеплялись за робу, а гость был рад даже этому. Он брел так долго, что вскоре потерял счет часам – спотыкался, оступался, едва-едва не валился с обрывов и уже к середине пути чувствовал только одно: свои разбитые ноги. Маяк же, будто в насмешку, не становился ближе; лишь огонек на вершине светил все ярче, и только это удерживало Безымянного в вертикальном положении. Свет – и еще, быть может, вера. В… адресата. В того, к чьим берегам наверняка уже причалила Армада в двадцать один корабль.
Он выбрал это сам. Смысл. Немое, безразличное солнце не садилось с начала пути; потерявшись где-то в облаках, оно все посылало и посылало на острова холодный, колючий день. Дорога смертельно утомляла гостя. Он отключался на ходу и, больше не различая сон и явь, шел и шел – чаще с закрытыми глазами. Наконец зеркальные зайчики, плясавшие на обратной стороне век, привели Безымянного в голубые пещеры. Пугающе голубые, состоящие сплошь из света и морской соли – исследуя остров, он был здесь единожды. Тогда, разобрав в гуле падающей воды знакомо-незнакомые голоса, чужак зарекся возвращаться в тоннели – но теперь, в призрачном, воображаемом свете маяка, пещеры обрели смысл. Все вдруг обрело смысл. Сорвавшись в расщелину, Безымянный, лежа на дне, долго и нежно гладил пористые камни; те резонировали объемными образами – то комнаты с крестами, то высоченным зеркалом… Вода придавала цвету самые разные очертания. Когда сквозь камень проглянуло что-то остроносое и шляпастое, чужак поспешно встал. Покидая тоннели, он точно знал, что нужно делать.
Он нашел это в Маяке. Выход. Из пещер Безымянный вышел ночью – настоящей ночью, прохладной, свежей, хоть и несколько запоздавшей. Сделав шаг из-под просоленных сводов, он махнул синей-синей Луне, и та понимающе оскалилась в ответ, чем неприятно удивила пару-тройку неспящих чаек. Обычно пугливые и громкие даже во сне, они молча провожали гостя взглядом, и было в этих глазах что-то такое… Мягко ступая по песку, чужак миновал разбитые зеркальные рамы и чью-то колыбель, улыбнулся при виде застывших миражей, изображающих башни и башенки, чуть задержался у бумажной Армады (пришла ведь, пришла!) и, поднявшись по склонам на самый верх маяка, растерянно замер, оглядывая остров с высоты птичьего полета. Его остров, недружелюбный, но ставший почти родным, был виден прекрасно – и низина с пристанью, и старый танкер, и поминальный круг из камней – но края терялись в голубоватой дымке. Прочие острова и вовсе исчезли, поглощенные водами горьких морей. Помнится, когда-то давно он хотел построить лодку и найти, открыть все земли заново, но испугался чего-то и бросил эту затею. А вдруг там, в тумане, тоже кто-то был? Кто-то… кто-то такой же? Впрочем, это уже не имело значения. Красный свет ощутимо бил в затылок; не привыкшие к давлению листы железа вымученно скрипели при каждом шаге. Чужак взглянул вниз и удивился: голова совсем не кружилась – а должна бы, ведь тело его сопротивлялось, пятилось назад, цеплялось за тихий и такой удобный остров… Но перебороть трусость, шагнуть вниз, туда, где его дожидалось что-то… необъяснимо родное, Безымянный все-таки смог. Напуганные чайки встали на крыло. Над безымянным островом неслось едва различимое, настойчивое, тоскливое: - Дорогой отец, вернись…