"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Сегодня я и человек десять знакомых и незнакомых детей (+1 мама) выгуливали ньюфа. Щенок писался от ужаса, но потом вроде втянулся. Ждут завтра, в то же время и том же составе. ...что-то пошло не так.
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Здесь стало многолюдно в последнее время. Не паникую, не паникую...
alhajia, добро пожаловать! Благодаря вам я очень своеобразно понимаю аббревиатуры, а первые мои мысли касательно нестандартных инопланетян - "чем это кормить" и "как это лечить" Поэтому пусть тут будет обложка "Звездного хирурга" - с подбитым Госпиталем и вроде как Приликлой.
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Перед тем как заснуть, он всматривался в клочок неба, борясь с тяжестью век, и видел, что звезды не висят недвижно, что они перемещаются по своим, только им ведомым путям, чтобы на следующий вечер вернуться на прежнее место. Мир живой, засыпая думал Гош, мир дышит так же, как лошади, как собака, как он сам, а небо — брюхо мира, мерно вздымающееся в такт этому неспешному дыханию.
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Госы через восемь часов, и сегодня я, кажется, снова встречаю рассвет. Практической части в группе все так же нет, придется импровизировать на ходу... хочу крови. Пусть каждому "я обещал, но не принес, а в последнюю ночь пишу на стену группы "ИЗВИНИТЕ!!!" попадется то самое - обещанное, но так и не разобранное.
Дайри-магия, помоги заснуть. Иначе это будет долгая и содержательная ночь)
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Пусть и здесь полежит. Незабываемый опыт "в самолете на коленке", все такое)
Название: Cito, longe, tarde! Автор: Mad Sleepwalker Фэндом: Soul Eater Пэйринг или персонажи: Кид, human! Шинигами, Франкен Штейн, Мария Мьельнир Рейтинг: PG-13 Жанры: джен, ангст, AU Описание: Лондонская чума. Отец и сын, доктор и мортус. Примечания: мортус – служитель при больных карантинными заболеваниями, в обязанности которого входила в том числе уборка трупов.
читать дальшеТуман был тяжелым, густым до молока, а потому и очертания похоронной телеги – непустой уже, запряженной тощей хромающей лошадью, – проглядывались сквозь него едва-едва. Зато колокольчик в руках мортуса звенел исправно. А еще было это – надрывное и страшное, хоть и немного поднадоевшее за последний год: – Выносите своих мертвецов! Вопит-то как! Шагает себе и шагает с лошадиной мордою вровень, стучит каблучищами по лондонской мостовой и колокольчик мотает так, будто он что плохое ей сделал. Не тощая и не полная, крепкая; куртка мужская, и штаны мужские, и ладонь тоже мужская, широкая, видно ее. Только волосы длинные цвета соломы, но и те на затылке скручены донельзя неуклюже. Странная. Жуткая даже – с целой телегой трупов, с возницей, чьи руки дрожат, а шея замотана шарфом, в этой своей уверенности, на раз разгоняющей конвульсивную почти тишину. Вопит – а сама по сторонам зыркает, то ли в окна заглядывает, то ли двери меченые ищет. И в окна Кида тоже заглядывает, не зря ж кривой красный крест на стене чуть поодаль нарисовали; Кид сначала отшатывается, но после вновь прижимается носом к стеклу, балансируя на неустойчивой тумбе, упираясь локтями в подоконник, и думает, что городу точно каюк, раз в мортусы стали записывать баб. – С дороги! – выкрикивает женщина, и редкие в утренний час прохожие, передвигающиеся строго посередине улицы, торопливо отходят к ее краям. Сити – район далеко не из бедных, народу вокруг живет много и столь же много болеет, а потому и телега не ходит пустой. – Живые, выносите своих мертвецов! Жи-вы-е! У-у-у, ведьма. Глаза одного нет. Наверняка из переболевших вышла, а теперь торгует ношеным шмотьем, которое для верности обливает духами, чтоб мертвечины запах отбить. Кид видел, много раз видел подобных ей у приходских Ям – пока можно было гулять свободно, пока служка, вернувшись из церкви, не покрылась кровавыми гнойными пузырями, пока к порогу дома не приставили сторожей… Или не видел. Или придумал. Сам уж не помнит, поди. Когда дом твой заперт снаружи, по городу ходит чума, а лет тебе меньше, чем пальцев на руках, единственное, что остается, – целыми днями глазеть в окно. Придумывать. Помнить. Пересматривать по пятому разу открытки и книги. Молиться, кстати, или о близких заботиться, коль вдруг остались еще. Но от первого Киду тошно уже, а второе – горчит. Телега уходит вперед и влево и останавливается около чего-то крохотного, завернутого в одеяло, брошенного прямо на дороге; месяцем раньше в дом на углу требовалась кормилица, но сейчас лучше об этом не думать, нет, нет. Лошадь прижимает уши и фыркает, пятясь; возница спрыгивает на землю, весь бледный и в испарине, а мортус тянется за перчатками, умудряясь изображать на лице что-то вроде волнения. Затем наклоняется к свертку, мрачнея. Поднимает. К телеге несет – а руки вытянуты и пальцы скрючены так, что аж на лапы птичьи похожи… Кид отводит глаза и спешно скатывается с подоконника.
Передвигается по дому он бесшумно, на ощупь; первое – чтоб не тревожить отца, второе – потому что почти закончились свечи, а на улице все равно вот-вот проглянет солнце, да и караульного, который переминается под дверями в ожидании сменщика, лишний раз трогать не хочется, больно ворчливый тот, подозрительный. А так – Кид справляется. И нужное все сразу на неделю заказывать научился, и за отцом смотрит получше сиделки любой, и дом в порядке держит, ни пыли, ни грязи, лишнего ничего. Служку – и ту к дверям выволок, холодеть начала когда. В простыню обернул и выволок, хоть и хрипела еще, хоть и изгваздался так, что до сих пор отмыться не может, всё запахи разные чудятся… Мать, высокую, статную, с гривой чернющих волос ниже пояса, проняло. Служку, что на замену по хозяйству приняли, – проняло, проняло через сорок дней и неделю, только на приходские службы ходила зазря. Отца проняло тоже, последним; один Кид и остался – бессловесным почти привидением в слишком большом гулком доме. А, и темном еще. Гулком и темном. К отцу Кид заходит не то чтобы часто, но и не редко совсем – когда покормить нужно, или белье поменять, или приложить к прорывающимся уже, что радует, бубонам горячие мокрые тряпки; два нарыва в паху как ни вертись притягивают взгляд, и Кид не знает, что смущает больше – чужая нагота или необъяснимо абсолютная симметричность болезни. Хотя есть и то, от чего в горле поболе дерет – дурацкий такой, невидимый, но зеркальный короб из лжи, которым накрыло дом едва захлопнулись двери. Отец – кривой весь и длинный, лысый, ноги цвета рыбьего брюха свешены с кровати и ребра на раз пересчитать можно – делает вид, что ему не больно, едва входит Кид. За рукав хватает, болтать о всяком пытается. Если не бредит, конечно, или не выгибается молча, или в подушку не воет, опять и снова в кровь расчесав язвы по телу. Мальчик делает вид, что верит: терпеливо, хоть и несколько неуклюже разжимает длинные шишковатые пальцы, стирает пот с лица, ищет хоть каплю осмысленности в запавших глазах. Отец и сын, чумной и здоровый, они похожи настолько, чтобы не понимать друг друга даже в момент чего-то по-настоящему чистого. Стоя вот так, у кровати, старательно игнорируя запах больного тела, Кид чувствует себя полой болванкой. Деревянной, или кожаной, или даже железной: эмоций у него нет, и голода с жаждой он почти не чувствует, и заболеть уже не боится, а вместо чисто человеческого желания помочь – строгие указания доктора, что раз в два дня обходит квартал. …А вообще Кид ждет гостей.
Каждый раз с замиранием сердца ждет – и гость его точен, хоть часы по нему сверяй, хоть бы раз опоздал или раньше пришел, но – нет! И сегодня все как положено происходит: шуршит под подошвами камень, постукивает трость, бранится вполголоса, тайком крестится патрульный, заразиться боится, но замок с дверей снимает и в сторону отходит. Заскрипит дверь, станет светло в коридоре – и мальчик, вдыхая ядовитый туман, бросится помогать с чемоданом. Мог бы еще и плащ принять, тяжелый, змеиный, но не повесит ведь, не достанет. Гость его – из тех, что три века назад носили клюватые маски: доктор чумной, седой уже, но без возраста, от которого вечно пахнет лекарствами и крепким табачным дымом. Шаг неторопливый, трость вся в царапинах, в карманах – перевязочное, ворохи целые, а в чемодан Кид заглядывать боится, пусть и тащит его трижды в неделю прямиком до отцовской комнаты. Тяжелый тот, и звякает так, что мурашки по коже. Не нужно Киду знать, что в нем. И про застиранные до прозрачности манжеты у доктора на рукавах – не нужно. И про то, чем и как бубоны вскрывают, если не прорываются те, – не нужно тоже. Войдя, гость щурится сквозь очки на темный дом, свечу зажечь требует – непременно самую большую и яркую; повесив плащ, достает из карманов ворох бинтов, кивает Киду и после перестанет его замечать – впрочем, ребенок все равно следует за доктором тенью. Меж тем взгляд мужчины в который раз уже падает на обережный мешочек с травами, который подвесила над дверным косяком служка; поверх мешка «Абракадабра» пирамидкой, бумага желтая и плесенью с одной стороны пошла. Доктор поджимает губы, отворачивается, сжимает руки в кулаки – видно, что сорвать хочется, да нельзя, – а Киду вспоминаются слухи, что-де пропадать без следа начали шарлатаны и знахари, не то от чумы сами мрут, не то еще от чего… Голос у доктора спокойный, убаюкивающий даже, и во всех движениях его это самое спокойствие сквозит: в том, как отца осматривает, болезни и дома запертого нисколько не боясь, в том, как утешает, говорит, еще чуть-чуть совсем осталось, а там и мор уйдет, и замок с дверей снять можно будет. Кид и верит, и не верит, но на гостя все равно смотрит с восторгом: отцу стало вроде бы лучше – отлично, но впереди еще целый квартал чумных, а этот сидит себе ухмыляется, победил почти что разок – доволен! Псих. Кида Дева Чума жалеет: один он остался, некому больше дом тянуть. Доктора – из страха не возьмет. Да и болен он уже, видно, что болен, и чем похуже чумы. А другой бы в кварталы не сунулся. И с похоронщиками дружбу водить тоже б не стал.
…Уже прощаясь, мужчина вдруг треплет Кида по волосам – и тот подскакивает, дергается от неожиданности, уж больно непривычна подобная ласка. Но ладонь у доктора сухая и теплая, морщины вокруг глаз добрые-добрые, а потому касание это хочется растянуть, задержать, ведь за ним – живое, весь внешний мир! Но гость уходит, дверь закрывается, и замок возвращают на место. Кровью и камфорой в комнате пахнет до одури сильно; снаружи сморкается караульный, жалуясь на неподнимающиеся руки, а ведь вот-вот придет время обновлять метки на больных домах; внутри негромко стонет отец, поминая прорвавшийся-таки бубон… Зеркало у дверей отражает искусанные костяшки пальцев, подрагивающие плечи и смоляного цвета макушку, уже припорошенную белым с одной стороны. Кид закрывает глаза и зажимает руками уши.
А это просто нравится, хоть и старое.
Название: Тихий остров Автор: Mad Sleepwalker Фэндом: Soul Eater, Dear Esther Пэйринг или персонажи: Шинигами после 113-й главы манги. Рейтинг: G Жанры: джен, ангст Описание: "Дорогой отец, вернись..."
читать дальшеОн принял это как данность. Остров. Подтянув к себе босые ступни, облепленные песком и ракушкой, откашляв из легких горько-соленую воду, – принял, смирился. А затем перевернулся на спину, вгляделся в серо-желтое закатное небо и попытался понять. Вышло не сразу - морская соль нещадно ела глаза, ветер выл одиноко, тупо, цеплялся за спину и волосы холодными крючьями, а тело, непривычно слабое, материальное, сотрясала судорога. В итоге чужак еще долго царапал песок, приноравливаясь к своему теперешнему состоянию. Закончилось все криком – утробным и первым, однако нисколько не облегчающим положение дел. Полупотухший солнечный медяк глядел на скалы молча; вместо него где-то там, в небе с тяжелыми облаками, хохотали чайки. Одна, мелкая, неуклюжая, с обдерганными до неприличия перьями, спустилась на пляж и принялась разглядывать гостя с бесстрашным интересом. Протянув руку к тощим лапам – медленно, выгибая пальцы под немыслимыми углами, – мужчина неуверенно улыбнулся. Птица отскочила и с гоготом унеслась к ближайшим утесам. Чужаку было страшно… Сжав попавшуюся под руку корягу так, чтобы острый конец неглубоко входил под кожу, он несколько раз вдохнул и честно попытался подняться если не на ноги, то хотя бы на четвереньки. Сел. И с каким-то отстраненным удовлетворением понял – остров пуст. Больше никого нет.
Он признал это сразу. Одиночество. Очерченное белыми полосами на камнях, оно, словно туча въедливых насекомых, лезло отовсюду: пряталось в чаячьих криках, заглядывало с обрывков книг и фотографий, которые пылью рассыпались между пальцами, скалилось из черноты занавешенных окон… Оно же любило прятаться в отражениях. Отражения. Вот что давалось тяжелее всего. Лишенный права на титул, смертный, безымянный, в отражениях гость видел что угодно, но не привычного себя. Воды неназванных островов щетинились зеркалами, все чаще разбитыми; песок рисовал треснувшие маски на полированных камнях, а пещеры грозили лицами на воде – знакомыми и чужими. Первые звали к себе, вторые обвиняли в бессилии – но все они, лишь стоило приблизиться, расплывались кругами по синим подземным озерам. Его тихий остров был пуст, но в то же время обитаем. Пришелец понял это, едва ступив на иссушенную, продуваемую всеми ветрами землю. Прочувствовал, услышал, поймал краем глаза фигуры, наблюдавшие из пыльных теней, - они бежали, прятались и выли, стоило подойти чуть ближе. Потом исчезли даже они, и компанию Безымянному изредка составляли лишь чайки. А он тем временем цеплялся за жизнь – с усердием школьника, которому впервые поручили уход за незнакомым зверьком. Обшаривал птичьи гнезда, собирал кислые ягода на холмах, обживал брошенную столетия назад хижину… Терпеливо, неумело согревал истончившееся, слабое тело – и, за заботами, постепенно забывал, забывал…
Он терял это постепенно. Прошлое. Сквозь его память, как сквозь дыры в пропахших рыбой и солью сетях, проваливались в темные воды островов лица, имена, истории. Он забывал их, как забывал и себя. И тогда Безымянный начал записывать. Сначала это были краткие пометки на полях и между строк – благо те, кто жил до него, оставили в песках достаточно бумаги и полуистлевших книг. Потом записки превратились в настоящие письма, на страницах которых оживали события настолько далекого прошлого, что перевирали его даже сны. Он берег эти письма строже собственного рассудка – но слабые руки слушались плохо, и однажды лист вылетел прочь, поднялся выше острых утесов и рухнул в море. Так из измятой, искрошившейся бумаги родилась Армада в двадцать один корабль. Он писал свои письма, заменяя чернила то ягодным соком, то рыбьей желчью, складывал из них желто-белые кораблики и отправлял в плавание – надеясь, что хоть так они дойдут до неведомого, но бесконечно важного адресата. Когда за скалами скрылся последний, на вершине самого дальнего мыса загорелся красный глаз маяка. Это не было похоже на знак, да и «зова», по-книжному присущего подобным ситуациям, чужак тоже не ощутил. Он просто смотрел, смотрел и смотрел; щурился, пока из глаз не потекли слезы, а потом, бросив все, что еще можно было бросить, пошел вверх – и остров не стал ему мешать. По крайней мере, в привычном смысле слова: и песок, и камень, и тени замерли, больше не цеплялись за робу, а гость был рад даже этому. Он брел так долго, что вскоре потерял счет часам – спотыкался, оступался, едва-едва не валился с обрывов и уже к середине пути чувствовал только одно: свои разбитые ноги. Маяк же, будто в насмешку, не становился ближе; лишь огонек на вершине светил все ярче, и только это удерживало Безымянного в вертикальном положении. Свет – и еще, быть может, вера. В… адресата. В того, к чьим берегам наверняка уже причалила Армада в двадцать один корабль.
Он выбрал это сам. Смысл. Немое, безразличное солнце не садилось с начала пути; потерявшись где-то в облаках, оно все посылало и посылало на острова холодный, колючий день. Дорога смертельно утомляла гостя. Он отключался на ходу и, больше не различая сон и явь, шел и шел – чаще с закрытыми глазами. Наконец зеркальные зайчики, плясавшие на обратной стороне век, привели Безымянного в голубые пещеры. Пугающе голубые, состоящие сплошь из света и морской соли – исследуя остров, он был здесь единожды. Тогда, разобрав в гуле падающей воды знакомо-незнакомые голоса, чужак зарекся возвращаться в тоннели – но теперь, в призрачном, воображаемом свете маяка, пещеры обрели смысл. Все вдруг обрело смысл. Сорвавшись в расщелину, Безымянный, лежа на дне, долго и нежно гладил пористые камни; те резонировали объемными образами – то комнаты с крестами, то высоченным зеркалом… Вода придавала цвету самые разные очертания. Когда сквозь камень проглянуло что-то остроносое и шляпастое, чужак поспешно встал. Покидая тоннели, он точно знал, что нужно делать.
Он нашел это в Маяке. Выход. Из пещер Безымянный вышел ночью – настоящей ночью, прохладной, свежей, хоть и несколько запоздавшей. Сделав шаг из-под просоленных сводов, он махнул синей-синей Луне, и та понимающе оскалилась в ответ, чем неприятно удивила пару-тройку неспящих чаек. Обычно пугливые и громкие даже во сне, они молча провожали гостя взглядом, и было в этих глазах что-то такое… Мягко ступая по песку, чужак миновал разбитые зеркальные рамы и чью-то колыбель, улыбнулся при виде застывших миражей, изображающих башни и башенки, чуть задержался у бумажной Армады (пришла ведь, пришла!) и, поднявшись по склонам на самый верх маяка, растерянно замер, оглядывая остров с высоты птичьего полета. Его остров, недружелюбный, но ставший почти родным, был виден прекрасно – и низина с пристанью, и старый танкер, и поминальный круг из камней – но края терялись в голубоватой дымке. Прочие острова и вовсе исчезли, поглощенные водами горьких морей. Помнится, когда-то давно он хотел построить лодку и найти, открыть все земли заново, но испугался чего-то и бросил эту затею. А вдруг там, в тумане, тоже кто-то был? Кто-то… кто-то такой же? Впрочем, это уже не имело значения. Красный свет ощутимо бил в затылок; не привыкшие к давлению листы железа вымученно скрипели при каждом шаге. Чужак взглянул вниз и удивился: голова совсем не кружилась – а должна бы, ведь тело его сопротивлялось, пятилось назад, цеплялось за тихий и такой удобный остров… Но перебороть трусость, шагнуть вниз, туда, где его дожидалось что-то… необъяснимо родное, Безымянный все-таки смог. Напуганные чайки встали на крыло. Над безымянным островом неслось едва различимое, настойчивое, тоскливое: - Дорогой отец, вернись…
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Госы через неделю. Можно начинать мало есть и плохо спать. И мало спать – учитывая, что от практического блока вопросов, до сегодняшнего дня распределенного между группой, большая часть этой самой группы отказалась, и допиливать ровно половину придется могучей кучке из пяти человек. В ресторан после вручения дипломов идти, ага. Пить и танцевать, «мы ведь больше не увидимся!», ага. Я помню, как уходила из школы. Слезы и сопли были по причинам каких-то там посторонних дел и только после линейки, а встречать рассвет меня вызвонили в четыре часа утра из кровати. Но грустно было. А сейчас вообще ничего не чувствую и на выпускной не пойду. Отмечу, наверно, со своими девчонками, и хватит. А еще у нас всем миром собирают подписи, чтобы уволить декана. К. была не то рецензентом, не то консультантом по защите диссертации, и когда диссер провалился, устроила сцену на тему «Сейчас жеж пасхальная неделя, так поступать нельзя!». Омг, где я учусь.
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Чтобы отпустило. В голове оно смотрелось куда лучше.
читать дальшеВ первую годовщину победы над Тьмой о своем присутствии Бен Финн напоминает дробью по деревянному косяку. Негромко, одними костяшками пальцев, но уверено и ничуть не сомневаясь, что быть ему нужно именно здесь и сейчас. Форма у него с дороги пыльная, и сам он загоревший едва ли не дочерна; но выправка идеальная, Свифтовская почти, так что все чин по чину, не придерешься. Ну, в смысле, если не знаешь, куда смотреть: ибо нельзя вот так вот запросто входить – врываться – в резиденцию монарха всея Альбион. И хлопать дверями, накидывая засовы перед носом вконец растерянного Хобсона, тоже нельзя. Да и мину в присутствии Ее Величества следовало бы сделать чуть поуважительнее. Впрочем, трудно оставаться серьезным, отбиваясь от ласк королевского же питомца. Колли среагировал первым и теперь скачет вокруг и повизгивает, хватая отставного капитана за рукава, – узнал; Финн с удовольствием взъерошивает шерсть на его боках. Вполглаза следить за королевой не забывает тоже, хотя последнее и стоит ему некоторых усилий. А у королевы тем временем все валится из рук. Действительно все – полупустая, к счастью, чернильница вместе с кипой адски важных документов лишь чудом остаются в пределах стола, но Эвелин это волнует в последнюю очередь. На шум она отвлекается автоматически, поднимается на ноги в суетливых раздумьях, а сбегая по ступеням вниз, уже не думает совсем. От него пахнет морем, свободой и – до сих пор – гарью Старого квартала пополам с ядовитой горечью Аврорианских песков, что пришли в Нью-Глушвилль ровно год тому назад. От нее тянет дорогими чернилами, нудными заседаниями в несколько часов длиной и – остро, больно, – тоской по чему-то, что не сбылось, потерялось по пути к Революции, храни-ее-Аво. – Ваше Величество. – Отпихнув собаку, отвешивает шутливый поклон Бен. Споткнувшись на полушаге, Эвелин хмурится и корчит гримасу; чуть погодя она тянется к Бену, чтобы обнять, и он, ухмыляясь, легко отрывает ее от пола...
читать дальше– Бен, тебя не было в той пещере. Ты просто не знаешь, на что Он способен. За стенами дворца скоро наступит полновесный полдень, но небо над Нью-Глушвиллем серое с черным, из земли тянутся нити масляной жижи, а на улицах города бушует буря. Песок холодный и мелкий, кусачий; деревья от него сохнут, собаки – бесятся, люди – прячутся, но все равно слепнут, болезненно и быстро. Королева натягивает боевые перчатки поверх защитных, тканевых, и старается не рычать. – Все эти тени, – от волнения руки у нее дрожат, пальцы почти не слушаются; повозившись немного с заклепками на локте, Эвелин плюет на приличия и закрепляет перчатку ударом о стол. Затем выпрямляется, принимаясь за вторую. – Тени… дети помнят меня и непременно придут за мной. Потому что Он помнит, и это мое дело. Рисковать кем-нибудь из вас я не хочу. – В сторону Бена она старательно не смотрит и говорит устало, почти не разжимая губ. – В центр города идем мы с Уолтером и Логан. Точка. Спор идет уже некоторое время, и твердое королевское «точка» на ход его ну совсем никак не влияет – в ответ Финн лишь упрямо скрещивает руки на груди: – Старик и тиран. Хорошую же ты себе компанию подобрала, Вашевство. – И Барон, – поправляет его королева, не так давно самолично оттащившая любимца к Джасперу – залатать некстати прокушенную лапу. – И Барон, – соглашается капитан. И тут спохватывается: – Ты берешь с собой даже собаку! Отчаянного возмущения в его голосе столько, что Эвелин так и подмывает рассмеяться; но потом она вспоминает, что в стекла шуршит песок, в двери стучит и скребется что-то полутелесное, и улыбка исчезает с бледного лица. – Барон хоть слушает, что я говорю. Бен раздраженно фыркает и продолжает сверлить королеву взглядом исподлобья. Разделяющую их карту мира медленно заливает черная жижа – дом за домом, квартал за кварталом; закончив с перчатками, Эвелин отстраняется, не желая пачкать рукава. Как и было обещано слепой Провидицей, Тьма спустилась на Альбион спустя год после революции, и теперь… Год. Она почти не видела Бена все это время – разве что на суде, в самом начале правления, или в городе, мельком, или в лагере повстанцев, пару раз, непременно рядом с Пейдж, требования которой становились все... утомительнее. И ведь не то чтобы ей его не хватало – Уолтер и Джаспер были рядом всегда, да и бесстрашный пес следовал за королевой шаг в шаг. Однако стоит признаться, что бродить по Авроре, отбиваясь от песчаных фурий, было до безобразия одиноко и тяжело. Возможно, поэтому просьба – требование – капитана включить его в отряд отправляющихся на поиски Хозяина Теней теперь вызывает только раздражение и смутную, не слишком понятную Эвелин боль. Уолтер вызвался сам и решительно предложил взять третьим Логана – «потому что он тоже знает». А теперь – Финн. Заявился во дворец раньше всех… как черт из табакерки, честное слово. Что, ну что ему нужно? Слава? Очередная глава мемуаров? За этими мыслями королева, мрачнея, принимается мерять шагами кабинет – думать на ходу ей почему-то легче, да и настойчивое внимание Бена не так сильно бросается в глаза. А смотрит ведь. Напряженно, с тревогой, – вряд ли уберется из дворца по собственной воле. Дурацкая ситуация. Где, в конце концов, носит Уолтера? – Бен, пожалуйста, уходи. Попрощайся, если есть, с кем прощаться. Предупреди Пейдж и остальных, что в полдень я начну военный совет, – просит Эвелин, с неудовольствием замечая, что имя темнокожей отдается внутри чем-то не очень хорошим; перебить себя не позволяет взмахом руки. Девичья ладошка в массивной магической перчатке изящества лишена, но это, наверно, к лучшему. – Мне нужен кто-то, кто знает, как вести войну и может провести всех через город с... минимальными последствиями. Иначе я и думать боюсь, от чьих рук падет больше народа – выродков Хозяина Теней или одного-единственного Сабина. – Ставлю на Сабина, – просто пожимает плечами Бен. – Он сегодня сам не свой! Все эти остроносые туфли, бомбы... В общем, ты помнишь. Капитан трет покрасневшие от песка глаза, прячет лицо в ладонях, и Эвелин впервые задумывается о том, как он вообще добрался до Нью-Глушвилльского дворца один. И о том еще, что Финн выглядит побитым задолго до начала наступления. И о том, что большую часть сегодняшней встречи ему пришлось созерцать королевскую спину; укол стыда за собственную холодность приходится по самому больному, но менее уязвленной от этого Эвелин себя не чувствует. Год. Длинный-длинный год, наполненный дурными вестями, нелегкими решениями и лихорадочными попытками вывести в плюс казну. Возможно, он дался ей тяжелее, чем думалось раньше. – Где тебя носило все это время? – вопрос срывается с губ сам собой, обиды и укора в голосе королевы чуть больше, чем требуется. Выражение лица заметно сникшего Бена, однако, совсем ее не радует – как и то, что язык его вдруг перестает дружить с головой. – Знаешь, а ведь за год здесь все здорово изменилось! Раньше это место во многом напоминало темницу, только окон побольше, а теперь – свет везде… Но кружев все равно многовато, не обижайся. – Бен. – Слушаю. – Перегибаешь. Бен беспомощно ухмыляется, и Эвелин с трудом сохраняет бесстрастность, настолько сильно ей хочется ухмыльнуться в ответ. Многозначительно молчать, одним глазом наблюдая за тем, что происходит на улице, на самом деле не легче. Но действенней: пара минут под аккомпанемент скрипа песка о стекла – и Финн, наконец, сдается. – Один наш общий знакомый имел привычку посещать Нью-Глушвилльский дворец, – осторожно говорит он. – В итоге, как ты помнишь, ему прострелили голову и еще с десяток разных мест. И королева помнит, ох. Помнит в деталях и поминутно, и холодный пот пополам с желанием отвернуться прошибают ее совсем как в тот день. Казнь Свифта стала переломным моментом хода революции… мгновением, когда беглой принцессе казалось, что ненавидеть брата сильнее уже просто нельзя. Впрочем, накал чувств достиг пика и сошел на нет в день суда, а Свифта, бледного и с черными дырами вместо глаз, она видела утром этого дня. За окном. Хотя как раз об этом лучше не распространяться. В последний раз проверив оконные рамы, Эвелин переключается на успокаивающий вес магических перчаток – горячих, льнущих к рукам, как вторая кожа, – и мысленно радуется, что Финн не видит ее лица. А потому, услышав голос капитана аккурат за спиной, вздрагивает и едва удерживается от того, чтобы совсем не по-королевски выслать друга из комнаты пинком. – Я это к чему, – Бен внимательно следит за ее реакцией, а Эвелин разглядывает его, вдыхая запах пороха и пустыни. Так, соваться на улицу в одиночку она точно не будет. – Боюсь, Уолтер просто пристрелил бы меня, подойди я чуть ближе к тебе. Старик давно планирует что-то такое. Хотя нездоровые наклонности твоего брата тоже внушают… Брата, хах? Да неужели! Догадка обжигает и бесит, по большей части своей неприглядностью. – Только не говори, что это все из-за Логана. Тебя злит, что рядом со мной будет сражаться казнивший Свифта? – севшим голосом произносит королева, не обращая внимания на возражения Бена. – Ты поэтому пришел? – Эвелин... – Логан давно уже не король. Он пойдет в центр города как мой брат. И я… я буду там не как королева, потому что Ему до титулов дела нет. Уж ты-то должен был это заметить. Воистину, сменить пышное платье на что-то более практичное было хорошей идеей; а вот ткнуть пальцем в разводы и темные пятна на форме Финна – не очень. Оказавшись пойманной за руку, Эвелин не сопротивляется, отдавая себе отчет в том, что может натворить Герой в амуниции и расстроенных чувствах, однако решительно настраивается дать отпор. Вот-вот. Прямо сейчас. – Тогда считай, что я хочу быть здесь, с тобой, потому что это последний шанс сражаться на равных с не-королевой. И ее решительность тает, как тени в пламенном вихре, разве что не пытаясь подвывать на умершем языке. Потому что в прошлый раз Бен тоже нашел ее среди песка и темноты, одним своим присутствием обозначив конец чего-то неописуемо ужасного. Теперь же, прямо и требовательно глядя ей в глаза, он действительно не видит – не хочет видеть – разницу между ворвавшейся в Горелесье принцессой и королевой, взаправду собравшейся воевать с бесконечной темнотой по ту сторону собственных век… а еще, кажется, Эвелин даже навскидку не скажет, кому больше полегчало от его слов. Чуть погодя Финн таки отпускает ее руку. Выглядит он при этом до крайности смущенным собственной выходкой. – Что думаешь, Ваше Величество? Окажешь мне услугу? Растерянной, но почему-то успокоенной Эвелин хватает только на печальный смешок: – С Уолтером будешь объясняться сам.
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Поставила третий Фейбл (чудом установился с первого раза) и пропала на неделю. Революция! Аврора! Провисшая на шесть нулей казна! Косяки с сюжетом теперь чувствуются сильнее, но этой игре можно простить вообще все. Кроме того, что ее слишком мало. Фанфики перечитаны, арты пересмотрены. Кажется, у меня начинается ломка....
Допустим, к политике "я читаю, а значит, я крут и не-такой-как-все" можно привыкнуть. Но упрекать людей в том, что они "всего лишь посмотрели" хорошие фильмы? К тому же, экранизация Ивана Васильевича в разы круче лит. оригинала. С Форрестом Гампом, говорят, история та же. Достало ханжество.
Soul Eater1. Первое аниме (впоследствии – манга), которое зацепило настолько, чтобы по нему чего-нибудь написать. 2. Первое в жизни ОТП. 3. …и первый реальный повод прокачивать английский, ибо главы с тридцатой когда-то приходилось читать на нем. 4. Болванка с SE в 11-м классе устроила мне первую нещасную любофь. 5. Иногда, темными-претемными ночами, меня тянет перечитать старые фанфики по SE – пунктуация, все такое – но дальше первых абзацев дело не идет. Страшно! Хотя себе 2011-2012 годов я в чем-то даже завидую. 6. Пожиратель – он везде. Над телевизором висит плакат с Шинигами, на плеере с первого курса болтается Луна, а ближайшая подруга когда-то косплеила Блэр, причем последнее выяснилось относительно недавно. Такие дела. 7. Когда-то всерьез увлеклась разбором имен соулитеровцев. ТескаТлипокой, оказывается, звали какого-то там ацтекского бога, а черный клинок Масамунэ действительно был) 8. Имею привычку западать на персонажей «я-появляюсь-для-фона-раз-в-десять-глав». 9. …и несуществующие пейринги. Блэр/Кид и Эрука/Кид – форева. Хотя это скорее на уровне ощущений и вряд ли оформится в полноценный обоснуй)) 10. За последние полтора года сильно пересмотрела отношение к канону. Безумие – ни разу не круто.
Экстремальные охотники за привидениями1. Впервые увидела сериал лет в двенадцать. Пересмотрела – ощущения не изменились. Разве что различного рода крипоту стала больше замечать и понимать.Тараканы! С человеческими лицами! Кафка бы обзавидовался. 2. Не люблю прямогет с Эдуардо и Кайли. Не могу представить ситуацию, в которой эти двое скатились бы до откровенного флаффа. Точнее, могу, но перед этим ребятам пришлось бы пройти что-то невообразимо адовое. 3. Достаточно редко читаю что-то на фикбуке. Да, хороших вещей там, наверное, много, но… «Латинос». В каждом втором фанфике. Аж передергивает! Вроде б понимаю, что это фанонный канон, но принять не могу. Окей, люди, раз пошла такая пьянка, давайте будем называть Роланда негром, а Кайли и остальных – американцами или кто они там по национальности. Ерунда же получается. 4. В фандомной аналитике по Охотникам Кайли как-то назвали «милой романтичной девочкой». Читать дальше не смогла. 5. О, вот еще. Не понимаю, почему народ так активно пейрингует ведьмочку из «последней серии» с Эдуардо – проходной же персонаж! 6. И вообще, откуда пошло, что серия с ведьмами является последней? В моей торрент-версии последней шла связка про совместную работу старой новой команды Охотников .__. Две серии в начале сериала – две серии в конце, все логично и Эдуардо/Кайли на месте. 7. После «Некроза» неожиданно полюбила Роланда. Теперь не могу отвязаться от ассоциаций с Джоном Коффи из «Зеленой мили». 8. …и с Гаруспиком из Мор. Утопии. Это сильнее меня. 9. Недавно узнала, что вместо Гаррета могла быть девушка-инвалид на протезах. Хорошо, что обошлось. 10. Мне никогда не надоест этот саундтрек!
Игра Престолов1. Прочитала ПЛиО под предлогом «я буду делать все, кроме курсовой». с дипломом почему-то не прокатывает. 2. Не смотрела – и не буду смотреть – сериал. слишком много обнаженки С первой серии как-то не зашло. 3. …что не мешает мне залипать на скриншоты и гифки из него. И музыку. И клятву присяги Ночному Дозору. Хоть наизусть заучивай! 4. Ночной Дозор, да. Боюсь, для меня он навсегда останется ГорСветом из фильма Бекмамбетова. 5. В войне престолов болею за Джона Сноу или Арью. Нереально, конечно, но уж как есть) 6. Верю, что Сноу выживет, и ему для этого не придется навсегда входить в Призрака. 7. Верю, что Бессердечная заимеет-таки сердце и не казнит Джейме. Бриенна, я знаю, тебе тяжело, но сделай же хоть что-нибудь! 8. Дейенерис – лесом. Всегда раздражала, но после того, как заперла драконов под землей, начала злить особенно. 9. Сансу – туда же. 10. Свободу Тириону! И дракона. Как – не знаю, но хочу)
Творчество в жизни1. Считаю творчество неотъемлемой частью жизни и с детства восхищаюсь творческими людьми. Разве что КВН-щиков побаиваюсь. 2. Читая-слушая-рассматривая что-либо, личности автора – хотя бы первое время - стараюсь не касаться, ибо привязка происходит мгновенно, а залипать на работы «талантливых чудовищ» вроде той же Цветаевой не могу. 3. Ну а лично у меня с творчеством туго) Идей много, но все они на уровне отдельных слов, общих фраз и ощущения от ситуации; о сюжете – ни шиша. Поэтому пишу трудно, нудно и страшно матюкаясь. 4. Если долго не пишу, начинает сниться фандомная дребедень, из особенно запомнившейся - Золотой Шар в МорУтоповской степи. Голова наутро гудит, но я не против) 5. Не люблю свои фанфики. Пролистывание профиля и дневника в основном приводит к диким фейспалмам, желанию снести все к чертям и переехать в другую страну. 6. Люто ненавижу ОЖП, которая главный герой моего долгоиграющего фанфика по NWN. По личным ощущениям, мадам зажила своей жизнью, превратилась в стебуще-страдающего Рэмбо и на достигнутом останавливаться не собирается. Так странно, если честно. Вроде и бесит, вроде и хочу писать ее как-то по-другому, но… не выходит ._. 7. Побаиваюсь троек. Серьезно: у меня почти всегда всего по три. Если пытаюсь перестраивать предложение, становится неуютно. 8. Давным-давно пыталась писать ориджи. Идеи-то остались, даже главы лежат, но мне таааак лень Аве тебе, библиотека Мёнина. 9. О, вот. Лет шесть-семь назад, учась в музыкальной школе, пыталась что-то сочинять. Но потом случился глобальный ремонт, и царапки в нотной тетради потерялись. 10. Когда-то у меня неплохо получалось подбирать музыку на слух) Первым, что наигралось, была мелодия из Сейлор Мун. Чувствую себя такой старой)
"не стучи головой по батарее — не за тем тебя снабдили головой"
Слушайте мою клятву и будьте свидетелями моего обета! Ночь собирается, и начинается мой дозор. Он не окончится до самой моей смерти. Я не возьму себе ни жены, ни земель, не буду отцом детям. Я не надену корону и не буду добиваться славы. Я буду жить и умру на своем посту. Я — меч во тьме; я — дозорный на Стене; я — огонь, который разгоняет холод; я — свет, который приносит рассвет; я — рог, который будит спящих; я — щит, который охраняет царство людей. Я отдаю свою жизнь и честь Ночному Дозору среди этой ночи и всех, которые грядут после нее.